пачку обратно. Но если положил ее на стол рядом с пепельницей, то привет тебе – забирать ее обратно считалось невоспитанностью и жлобством. Равно как и просить сигарету можно было только в том случае, если человек прячет пачку в карман. «Позвольте сигаретку». А если пачка лежала на столе, то брать можно было без спроса. А спрашивать – это значит расписаться в собственной чрезмерной робости. Все равно как «позвольте, я возьму солонку». Это я к тому, что гости, курившие за столом, уходили и прощались, как правило, все вместе; уйти отдельно человек мог в случае какого-то реального форс-мажора, а так вся компания поднималась разом. Папа с мамой вели их сначала в прихожую, а потом к лифту. И вот за эти полторы буквально минуты я и успевал стырить лежащие на столе пачки сигарет и отнести их в свою комнату и спрятать на верхней книжной полке, где у меня со временем образовался целый склад.
Помню, как во время такого перекура Женя с Рувиком и, может быть, с кем-то еще что-то негромко обсуждали, а я ухватил такой обрывок разговора. Женя сказал: «А я уже нет, уже всё. Бывало, один раз чуточку попробуешь, и готово – сердечный приступ». Я как-то туманно понимал, о чем речь. Но, хорошенько подумав, понял: обсуждали, как тогда выражались, половую жизнь. Поскольку секс, разумеется, был, а слова такого не было.
Когда в компанию приходил папин брат Миша, разговор становился более осмысленным, для меня во всяком случае. Потому что Миша, который сам был «ответственным работником» оборонной промышленности, находил, о чем поговорить с Игорем. В разговорах мелькали слова типа «проект», «план», «главк», «замминистра», «площадка», и все становилось более или менее понятно. А Игорь Егоров иногда рассказывал смешные истории из своей строительной практики. Например, как в новопостроенном доме в одной из комнат по ошибке дверь заложили кирпичом. Поэтому трехкомнатную квартиру превратили в двухкомнатную, а догадаться об этом Игорь смог лишь потому, что во время приемки дома заметил на фасаде одно невымытое окно.
Игорь был не женат. У него был брат, но главный человек – мама. Маму звали Пелагея Федоровна, сокращенно Пэ-Фэ. Это звучало отчасти даже по-французски. Он был очень высокого роста, со смуглой лысиной, орлиным носом и чуть оттопыренными ушами.
Абрам Львович Штейн, то есть Абик, снова причалил к школьной компании только в конце 1960-х. Случилось это вот как. Папа поехал в турпоездку в Швецию, встретил там в Стокгольме еще одну группу советских туристов и увидел своего старого школьного друга Абика. Тут же решил его разыграть: по-иностранному надвинул шляпу, распустил галстук, подошел к Абику и, нарочито изображая акцент, сказал: «Русский? Ты русский! Ты из России, русский, брат!» Абик, естественно, подумал, что это какой-то эмигрант, и на всякий случай сделал вид, что это к нему не относится. Но папа продолжал через каждое слово повторять слово «Россия». А это слово, надо сказать, было под неким полузапретом. СССР называлась наша страна, понятно? Абик бросился бежать, но папа его все-таки догнал, схватил за рукав, повернул к себе и сказал: «Абик, не сходи с ума, я Витя Драгунский, я приехал сюда туристом, как и ты». Абик сказал: «Фу, слава богу. Я думал – провокация».
Когда Абик пришел к нам в первый раз, Женя и Рувик очень были рады встрече, выпивали, шутили, вспоминали школьные истории. А Игорь мрачно смотрел на Абика исподлобья, сидя в своей любимой позе – широко расставив свои длиннющие ноги, положив локти на острые колени и подперев большими костлявыми руками подбородок. Он смотрел так на Абика целый час, а потом сказал: «Вот гляжу я на тебя. И что я тебе скажу? Отец твой был хороший мужик, я его помню. А ты говноват!» – «Ну и что теперь?» – возмутился Абик. «Да ничего, – вздохнул Игорь. – Что ж теперь поделаешь. Давай выпьем».
Абик был умеренно скучный человек, но умный и добрый. Перед моим вступительным экзаменом на филфак, перед устной литературой, мама попросила его погонять меня по курсу. Он пришел к нам – не я к нему, профессору-литературоведу, поехал, что было бы правильнее, а он приехал и целый день задавал мне разные трудные вопросы, а потом сказал маме, что все в порядке, «Денис знает всё, его не засыплют». – «Всё?» – удивилась мама. «Всё, что положено», – уточнил Абик. «Ну слава богу! – засмеялась мама. – А то я даже испугалась, что он знает всё!» Мама любила шутить, она шутила постоянно, и папа тоже. Думаю, это она от папы научилась. А когда папе надоело все время шутить, хохмить и каламбурить, когда он устал и заболел – она все равно продолжала. Мне нравилось, что мои родители все время шутят. Но иногда я от этого уставал.
На экзамене я получил пятерку – но и билет мне попался очень легкий: «Ревизор» и стихотворение Маяковского «Товарищу Нетте». Тем более что я знал, кто такой упомянутый там Ромка Якобсон – это экзаменатор одобрил.
С Абиком у нас случилась одна странная история.
Начну, как водится, с начала.
У моей мамы почти не было украшений, вот тех самых «камушков», которые советовал покупать Женя Крейнин. Да что там «камушки» – у них с папой даже не было обручальных колец. Деньги у нас были, но всякой ювелирностью мама не интересовалась. У нее был доставшийся от ее мамы, то есть от бабушки Ани, тонкий серебряный гранатовый браслет, на замке цветок о пяти лепестках – анютин глазок. Из этого цветка она сделала колечко и уже в старости подарила его своей внучке, то есть моей дочери Ире. А еще у нее было привезенное из-за границы кольцо с аквамарином. Граненый голубой камень в узорчатой оправе светло-желтого, то есть совсем низкопробного золота. Дешевое кольцо, бутафорского вида.
Но мне это кольцо нравилось. Оно было как будто со старинных картин – там у разных сеньоров и епископов поверх перчаток были яркие перстни. Когда мне было лет пятнадцать, я стал его тайком надевать. Это было в тот год, когда я повязывал галстук бантом и носил шляпу. Что-то фантазировал, наверное. Сидел в компании с важным видом, с перстнем на мизинце; ребятам нравилось, девочкам тоже. Мама однажды заметила, что я пришел из гостей в этом кольце. Посмеялась. Но сказала: «Хочешь дурака повалять – ну валяй».
При чем тут Абрам Львович?
Он к нам приходил в гости то один, то с женой. А однажды пришел с какой-то девицей. Сказал: «Это моя аспирантка, знакомьтесь». Девице было лет двадцать пять, и она сразу начала
