Татьяна Правдина - Зяма — это же Гердт!

Думаю, что лучше всего о Володине сказать его, как мне кажется, автобиографическим стихотворением:

Он захлебывался сумбурным счастьем общения с людьми. Он неистово любил людей, близких ему по духу, по сердцу. Он так же неистово ненавидел чуждых — продавшихся, предавших.

На встрече в Ленинградском университете студенты спросили нас: «Что для вас главное в образе Фокусника?» Я забормотал что-то невнятное, а он сказал просто: «Человек, который остается собой в уродливой стране». И благодарные аплодисменты студентов.

Когда я еще не знал его, на роль Фокусника в моем сценарии я предполагал другого артиста. Но вот режиссер Петя Тодоровский приехал с Гердтом в Ленинград. Говорили о том о сем, я упомянул строку Пастернака. А он вдруг произнес следующую. Я дальше — и он дальше. И другой стих, и третий… И я бросился к нему, и он неровно зашагал навстречу. И мы обнялись и долго читали в два голоса стихи любимого поэта. И мы были едины, до конца съемок картины, до конца его жизни.

Ехал поезд из Петербурга в Москву. И в вагоне было почему-то много американцев. Экскурсия, что ли? Было понятно, что американцы, потому что я знаю по-английски: «Ай доунт спик инглиш». И — вдруг! Все они сразу встали и запели! И это был, как у них называется, День благодарения или что-то в этом роде. (Пишу «американцы» с маленькой буквы, потому что у них слишком большие амбиции.) Тогда как Россия, как раз наоборот, Сверхсверх-Держава. Да еще вместе со всеми фашистско-коммунистическими странами — Хусейном, Китаем, Северной Кореей, Юго-Западом и Северо-Востоком, Кубой и т. д. — вы представляете, что получается? И все же, несмотря на свое духовное ничтожество, эти американцы встали и поют! Мы-то, разумеется, сидим.

И вдруг! Один человек из наших тоже встал! И кто бы вы подумали! Это был киноартист Гердт! И скажу больше! Он пригласил их всех к себе домой в гости!

Тут надо пояснить. Он, как одержимый, любит всех своих друзей, а имя им — сонм! Назвать их — ахнете! Да что там! — Русско-еврейский человек! Но что дальше — они все, американцы, как один, в назначенный день явились! И это было прекрасно, не поверите! Несмотря на то, что все-таки американцы!

Еще случай, и опять не поверите, в Небольшом, но Нашем провинциальном городе на встрече со зрителями упомянутый Гердт шутки ради предлагает назвать любое стихотворение пастернака (тоже приходится с маленькой буквы, так как он — нобелевский лауреат все той же бездуховной америки). И подумайте! Какой-то книгочей называет! И Гердт, не говоря плохого слова, читает это замысловатое наизусть! То есть — по памяти!

И откуда все это — спросите!

От любви, от тяготения его к державной Руси, к людям ее, таким разнообразным. К поэзии, так широко, необъятно она раскинулась вдоль и поперек погибающей Страны.

Такой вот человек.

Познакомившись, Зяма с Шурой завязались на всю жизнь. Лучше всех про Шуру сказал Александр Моисеевич Володин: «Шура — идеал человека». И действительно это так, с какой стороны ни посмотри на Шуру… Красавец (в молодости даже такой… парикмахерский красавец с витрин). Высокий. Обаятельный. И при этом — с очень затаенными прекрасными человеческими свойствами.

Мы очень много вместе отдыхали. На туристических базах, дикарями… Как-то, отдыхая в лагере Дома ученых, мы пошли за грибами. Бродили, бродили — никто ничего не собрал… Вдруг Шура кричит: «Сюда, сюда!..» Сбежавшись на голос, мы оказались в лесочке, усеянном подосиновиками. Увидев наши округленные глаза, Шура справедливо заметил: «Другой бы затаился. А я вас всех позвал». Вот это чувство — поделиться тем, что радостно ему самому, — очень свойственно Шуре.

В минуты крайние Шура — истинный товарищ. Без обсуждения, без разговоров всегда приедет и сделает все, что нужно.

В 1967 году Зяма одновременно снимался в двух картинах: в «Фокуснике» Петра Тодоровского и в «Золотом теленке» у Михаила Швейцера. И кроме всего прочего, играл спектакли в своем кукольном театре. Жизнь его была немного жутковатенькая… Он отыгрывал спектакль, а у театра уже ждала киносъемочная машина. Я подъезжала с термосом и едой, кормила Зяму в машине. Затем его увозили в Юрьев-Польский сниматься Паниковским. Привозили туда в два часа ночи, в пять утра поднимали, гримировали. В семь утра уже снимали. В час дня машина везла его на спектакль, и так по кругу много дней подряд… В общем, ужас.

Театр поехал на гастроли в Ленинград, и туда же, чтобы не прекращать съемок, выехала группа Тодоровского. Не кончиться бедой это не могло, несмотря на то что Зяма ещё был тогда в силе. Однажды мне позвонили из Ленинграда (это была актриса, наша общая подруга). «Танечка… ты мужественный человек, поэтому я скажу тебе всё прямо: у Зямы — инфаркт».

Выяснилось, что на съемке Зяме стало плохо и он упал. Вызвали скорую, которая увезла его в Военно-медицинскую академию. Через три с половиной часа я была уже в Ленинграде. Встречали меня актер театра и второй режиссер съемочной группы.

Я иду от самолета. И вдруг вижу, что у обоих этих мужчин текут слезы. У меня начали подкашиваться ноги. И когда я подошла, по выражению моего лица они поняли, что я очень сильно напугана, и сразу бросились меня успокаивать: «Нет-нет, что вы!.. Всё в порядке! Он жив, только в больнице…» Я спросила: «А чего же вы тогда с такими лицами?» Оказывается, их потрясло, что после звонка через три с половиной часа я уже иду по взлетной полосе Пулковского аэродрома. Я сказала: «Вы сейчас могли бы и меня на носилках отвезти туда же».

Зяма лежал в госпитале, я жила в гостинице. Без денег, без каких-то необходимых вещей… Слава богу, выяснилось, что инфаркта у Зямы не случилось, но предынфарктное состояние налицо. Через три недели можно было выписывать.

Мне нужно было отблагодарить докторов, которые его выходили. Выяснила, что лучше всего будет ящик коньяка. Ящик! В те времена и бутылку купить было непросто, не говоря уже о деньгах… Стало ясно, что в Ленинграде столько коньяку мне не достать. Я позвонила в Москву старшему брату Зямы, довольно быстро он мне отзвонил с ответом: ничем помочь не могу…