Через Эдельсонов я познакомился и с другими юристами — от второго заместителя прокурора Быкова и до младшего следователя, романтика и меломана Ильи Розмарина.
Но и тут, в сети знакомств, не обходилось без экзотики.
Однажды я среди дня возвращаюсь в дом офицеров, то есть домой, и прямо в вестибюле меня кто‑то знакомит с неизвестным старшим лейтенантом. Ну, я вам скажу, и тип: аристократ, высокий, белолицый, с крупными, красивыми белыми кистями рук, с длинными, как в старинном романе, падающими на воротник гимнастерки каштановыми волосами. С длинными, слегка вьющимися волосами! Офицер советской армии ранней весной 1946 года!
— Владимир Лясковский, — представляется чудо — юдо — офицер, и примерно через семь минут переходит со мной на ты. Тут по лестнице балетной походкой спускается Ольга Ракитяньска — Деплер, Владимира представляют — и он с налету элегантно и чувственно целует даму в сгиб локтя! Ошалеть можно.
Еще несколько минут беседы — и Владимир обращается ко мне с интересной просьбой: слушай, Борис, а можно я пока у тебя поживу?
— Да можно, конечно, о чем разговор! Диван у меня один, но как‑нибудь уместимся, если тебе некуда деваться…
Деваться, действительно, было некуда.
В свои лучшие времена, совсем недавние, майор В. Лясковский был фронтовым корреспондентом «Комсомольской правды». Первый прокол в его карьере случился в освобожденном Бухаресте. Как известно, в деликатном процессе революционной демократизации стран Восточной Европы приходилось соблюдать идиотскую видимость; поэтому в Румынии некоторое — недолгое, впрочем, — время подержали на престоле юного короля Михая. Ему тогда было лет семнадцать — восемнадцать, точней не помню. И вот, в столице страны происходит парад, выезжает король на белом коне, а присутствующего там советского журналиста из «Комсомольской правды» бес толкает под локоть, и он — журналист, конечно, — говорит:
— Смотрите, какой он молодой! Мы еще успеем принять его в комсомол.
Тогда бес переключается на его соседа, которого он толкает под локоть в тот же вечер написать на Лясковского донос. Остроумца — очень даже гуманно — выгоняют из «Комсомольской правды», разжалуют из майоров в старшие лейтенанты и посылают в Лигниц, в газету Сев. Гр. Войск. А ведь могли и посадить!
Понижение оставило в душе Лясковского горький осадок. Поэтому в Лигнице он журналистике уделял меньше внимания. Жизни — больше. Возможности для жизни были.
Я уже говорил мимоходом о столичности Лигница. Это должно быть ясно: штаб Группы Войск качественно и структурно приближается к центральной матрице — Московской. Поэтому в армии — отдел кадров, в Группе — Управление кадров; в армии — политотдел, в Группе — Политуправление. Другие, важнейшие отличия наблюдались в области культуры. В армии — ансамбль песни и пляски, в Группе — тоже, но куда более мощный, не чета нашему. В армии больше ничего культурного не положено — идите в дом офицеров, смотрите кино, какое привезут, и будет с вас. А в Группе — свой Драматический театр. Ставят «Ромео и Джульетту», и еще всякое. Еще — свой Джаз — оркестр, который путем мгновенной мутации трансформируется в Театр оперетты. Художественный руководитель драмы — ленинградский театровед и театральный деятель Анатолий Васильевич С. Руководитель джаза и оперетты — Борис Смит. Смиток — стильно называет его Лясковский.
С этим Смитком Лясковский сразу подружился. По его, Лясковского, словам выходит, что у Смита свободного времени было много. И они с Лясковским, выпивши, гоняли по городу в трофейном открытом кабриолете Смита, догрузив его какими‑нибудь красивыми девицами. И еще всячески — как это нынче называется? да, вот так — оттягивались. В конце концов вести о художествах друзей дошли до генерала, начальника Политуправления. Не знаю, были ли у него беседы со Смитом. Не исключено, что Смита он не тронул, поскольку главным покровителем искусств был сам Рокоссовский, а Смиток принадлежал к художественной элите. Но Лясковского он вызвал к себе для разноса. Генерал был совершенно лыс, это важно для дальнейшего.
— Что это за поведение, товарищ старший лейтенант?! — кричал лысый генерал. — Разве это поведение советского офицера?!
Володя смиренно молчал.
— Вы позорите свои погоны! — развивал свою мысль" генерал.
Володя молчал.
— И потом, что это за прическа! Разве это прическа советского офицера?!
Явился бес.
— Это чтобы лысые завидовали, — возразил Лясковский.
В тот же день он был изгнан из газеты СГВ и приказом политуправления направлен в глушь, в Саратов — литературным сотрудником в газетенку танковой дивизии, расположенной в бетонном Гроссборне, в лесу. Так Лясковский доехал до нашего Щецинка, огляделся — и понял, что ниже пасть он не может себе позволить. В Гроссборн он не поехал и поселился на моем диване. Удивительные все же были времена. Ему это почему‑то сошло с рук, редактор армейской газеты, майор Воробьев, взял его на работу в свое заведение, каким‑то образом комбинация была оформлена, уж не знаю как. Вскоре они подружились — и Володя перебрался к редактору. Все же у Воробьева была целая квартира и денщик. Кроме того, я был человек непьющий — ну, не абстинент, выпивал иногда, но нерегулярно. А Воробьев посылал денщика за бутылкой монопольки прямо с утра.
Отношения у них складывались не всегда. Случалось, что часа в три утра меня будил стук в дверь. Вваливался пьяный Володька.
— Борис, — говорил он печально, — майор меня не понимает.
Затяжная театральная пауза.
— Можно, я у тебя переночую?
Я экономно устраивался у спинки, Володька заваливался рядом как был.
— Слушай, Борька, давай не будем спать! Будем сочинять стихи для венерического профилактория!
Он был дьявольски талантлив. Стоило ему чуть выпить — и он начинал говорить стихами. И как легко струилось:
Товарищ,
слово дай,
что больше
Ты баб не будешь трогать
в Польше!
Между прочим, венпрофилакторий был нужнейшим заведением. К нему не зарастала народная тропа.
* * * * * *
В тот день Володя Рожнятовский, ведущий баритон, явился ко мне на урок часам к десяти утра, как было заведено. Лица на нем не было. Хуже того. Видели ли вы плачущего силена? Даже теперь, будучи профессионально искушен в иконографии, я не могу припомнить ничего подобного. Силены сопутствовали Дионису. Силены пьянствовали, картины такого содержания имели успех у публики. Когда в Москве открыли для народа сокровища Дрезденской галереи, картина Ван Дейка «Пьяный силен» привлекала множество зрителей, самые впечатлительные восхищались вслух — да, силён пьяный! В конце концов администрация Музея им. Пушкина повесила новую этикетку: «Вакханалия с пьяным силеном». Силены гонялись за нимфами и нередко их настигали. Известны трагические сюжеты. С силена Марсия по приказу Аполлона спустили шкуру живьем — в наказание за дерзость. В Эрмитаже есть скульптура, представляющая Марсия, уже привязанного к дереву; вот сейчас, через мгновенье холодный острый нож коснется мускулистого, напряженного тела. Есть в Эрмитаже и небольшая ренессансная картина, где несчастный Марсий уже наполовину лишен кожи. Он кричит от боли. Но плачущего силена не изображал, по — моему, никто. Володя в тот момент мог быть прекрасной моделью.
