Он создан был жить в своем мире, по своим законам, и если его внутреннее движение не совпадало с внешним, историческим движением, он не умел приноравливаться, идти в ногу, стать частью толпы.
Но для начала надо было открыть этот свой мир, очертить его словом, что и делал молодой писатель, дождавшись тишины в меблированных комнатах. Неровным, не устоявшимся почерком он писал записки самому себе, определяя свой метод, к которому проламывался сквозь шелуху слов и символистские клише:
Ведь я могу жить только в моем мире. А в нем воздуху мне не хватает. На что я, живя, надеюсь? Новый ли мир и новые существа в нем влекут взор мой далью своей и необычностью? Хватай за хвост свою безрадостность. Муня, старый мой колпак, милая моя сволочь, хватай за хвост и сыпь соли. Побольше, а сам улепетывай, она крепко к земле прибита будет твоей солью. Вот и начал за упокой, а свел за здравие. Казус какой, мой доморощенный философ?! «Спи сладко, глупая муха», будь покорен: лучше не выдумаешь. Умри под забором в 50 лет, голодный, иззябший и грязный, умри, плача о том, что ты никогда в детстве не катался на коньках. И взывай, умирая, к той, кто — все. Бог меня обидел! Господи, неужели все блага мирские стоят не больше, чем молитва моя, горькая и восторженная? Господи! Да будет воля Твоя! Притча о талантах смущает мою душу. Господи, дай мне откровение Твое. Но да сбудется во имя Твое!
Мне говорили: к чему Вы усложняете жизнь? И вот теперь мне хочется опровергнуть это ошибочное утверждение, которое, помимо своей неверности, и служит основанием к упрекам моей скорби в ее неистинности.
Вы усложняете жизнь, Вы вводите мелочи, умножаете предметы мира осязаемого (осязание — есть точное название всех внешних чувств. Так зрение есть осязание глазом). Вам тяжело, ибо мелочи подавляют Вас, но тяжело не слишком, ибо Ваша боль от мелочей. Вот таковы, по-моему. Ваши положения.
А вот мои.
Я схематизирую все воспринимаемое, ибо ничто в его, только его виде, не важно. Все только отражение, отражение немногого, даже единого. Таков символический метод восприятия. Все только лучи, а не самое солнце. Вот почему мое мировосприятие (при остром сознании единства мира, пусть даже это единство разно объясняется, благо оно — единство — неизменно), вот почему восприятие упрощенное, а не усложненное.
К двум экстазам единство ощущаемое привести может. К одному из двух, вернее: или мировой мрак (тьма кромешная, Дьявол, именем Иелдаваоф — Творец мира, козловак 1-ой Симфонии), или мир есть свет благостный, излучаемый солнцем.
Тогда вот:
И все, что мчится по безднам эфира,
И всякий луч, плотской и бесплотный,
Твой только отблеск, о, солнце мира,
И только сон, только сон мимолетный.
Есть некоторый третий экстаз. Экстаз умный. Экстаз Сатаны, познавшего спасение. Пример опять из 1-ой Симфонии Белого. Чародей, свершая пляски чародейные, взвевая пламенем шелковым над пламенем огненным, костром колдовским Ивановой ночи, воспевает гимн заре: Ты смеешься, вся беспечность, вся, как Вечность, золотая, над старинным этим миром. Не смущайся нашим пиром запоздалым. Разгорайся над лесочком огонечком ярко-алым!
Вот экстаз Сатаны познавшего. Ну-с, мой дорогой, я в достаточной мере ушел от вопроса, мной поднятого. Но не так уж далеко. Все примеры эти и отклонения утверждают только, что мое мировосприятие как символическое, схематическое, упрощенное, воспринимающее только сущности — проще Вашего. И укоры в намеренном усложнении жизни должны быть мною отклонены. Я не могу сказать, чтобы упрощенное трагическое миросозерцание было легко. Но этого я и не хочу. Я хочу только последовательности в себе. Я хочу полного упрощения, полного освобождения от элементов случайного, элементов Вашего мира.
И в творчестве, и в своих критических суждениях о литературе Муни следовал принципам, сформулированным для себя в записной книжке. Он искал в произведениях отражения единого целого, сущностей, а не реалистической картины жизни, и высшим достижением считал не органическую жизнь, а «слаженность по разумному плану созданного творения», как написал о книге Ходасевича «Счастливый домик». Он очень высоко оценил книгу друга.
В множестве меблированных комнат, в маленьких московских гостиницах: «Дон», «Гранада», «Париж» — минуты тишины подстерегают юноши, такие же, как Муни, — студенты, зарабатывающие переводами и репетиторством, мучимые неуверенностью, сомнениями, одиночеством. По вечерам они сбиваются в компании, дружественные кружки и читают друг другу написанное. В эти годы и Муни живет компанией, табунком. В семье сохранилась его поговорка: «Саша Брюсов, Саша Койранский и Саша — я». (Не отсюда ли и псевдоним — Александр Беклемишев, и имя героя рассказа «Летом 190* года» — Александр Большаков).
Они и квартиры старались снимать на двоих: Александр Брюсов и Александр Койранский жили на Колымажной площади в доме Петрово-Солово, и туда, как вспоминал Александр Койранский, приходил к ним Ходасевич, портрет которого Койранский писал. Был он немного художник, немного поэт, театральный критик и признанный острослов, «Саша — радость наша». Муни нежно любил своего рыжебородого, легкого, подвижного приятеля и, конечно, тоже прибегал в дом Петрово-Солово. Здесь они могли встречаться и, скорей всего, встречались с Ходасевичем. Так же как и на Арбате, в квартире, которую делили Борис Зайцев и Виктор Стражев, и где по вечерам молодые поэты и писатели собирались читать свои произведения. Совместное житье — не только возможность сэкономить, но выжить, держась друг за друга, ища поддержки и одобрения — отклика.
Первые творческие, даже издательские замыслы Муни относятся к ранним студенческим годам. В ту пору он мечтал о юмористическом журнале. 1905–1906 годы дали пышный мгновенный расцвет юмористических журналов. Газета «Студенческие известия» (номер первый и последний), издававшаяся при участии А. Койранского, Б. Койранского, С. Киссина (Муни), Н. Пояркова и других, пестрит объявлениями о подписке на сатирические журналы-газеты — «Вихрь», «Красный факел». Но о чем бы ни писали молодые авторы, — даже помещая обзоры журналов и книг, они не могли сдержать грубоватого, молодого смеха. В рецензии, подписанной «А. Аглев» сообщалось, что напечатанные в альманахе «Хризопрас» «произведения Садовского-нетопыря, Сидорова-варвара и многих других блещут искрами такой же талантливости, как и Нилендера[193]». (Ничего загадочного в этом пассаже искать не следует: рецензент по-школьному обыграл названия и строки стихов: «Новые варвары» называлось стихотворение Юрия Сидорова, а «нетопырь» выхвачен из стихотворения Бориса Садовского «На бульваре»: «Я здесь, как мрачный нетопырь…» Все они в 1907 году были студентами университета).
