Тургенев пишет, например, Герцену:
«Кстати, я надеюсь, что ты „Зальцмана“ поместишь в „Колоколе“, а не в „Полярной звезде“. В „Колоколе“ оно будет в тысячу раз действительнее. Кстати еще, вот тебе анекдот, который, однако, ты не разглашай. Актеров в Москве вздумали прижать, отнять у них их собственные деньги; они решились отправить от себя депутатом старика Щепкина искать правды у Гедеонова (молока от козла). Тот, разумеется, и слышать не хочет; «тогда, – говорит Щепкин, – остается пожаловаться „Колоколу“. Гедеонов вспыхнул и кончил тем, что деньги возвратил актерам. Вот, брат, какие штуки выкидывает твой „Колокол“.
Тот же Тургенев сообщает Герцену, что «Колокол» лежит на столе в кабинете у государя для справок по крестьянскому вопросу, и шутливо прибавляет при этом: «Вот, брат, в какие районы ты попал».
«Колоколу» жаловались, «Колокол» любили, от «Колокола» ждали той правды, которая, в конце концов, все же самое дорогое для человека. И он был на высоте своего положения. Он звонил все громче, и эти звуки, полные надежды, бодрости, звали к обновлению, к суду и осуждению всей прошлой рабской жизни, к началу новой…
«Колокол» долгое время (1857 – 62 годы) был трибуналом, а пожалуй, и совестью русского народа… Он выступал за освобождение крестьян с землею и непременное сохранение коренных начал их жизни (общины, артели, «мира»).
Девизом «Колокола» было освобождение крестьян с землею.
Кажется, еще и теперь многие держатся мнения, что «Колокол» был революционным органом, чем-то вроде подпольного издания с проповедью насилия и утопий. Это взгляд совершенно ошибочный, не раз уже получавший достойное и энергичное опровержение, но продолжающий держаться по рутине, а может быть, и по каким-либо другим причинам. Дело обстоит значительно проще. В первый период брожения главным являлся крестьянский вопрос. Общество было исполнено смутных тревог. Люди самых противоположных партий ждали, что этот вопрос разрешится потрясением всего общественного строя. Между тем Герцен в это время со светлым энтузиазмом приветствовал в своем «Колоколе» начинания правительства. Он доказывал, что разрешение этого вопроса правильно, то есть освобождение с наделом землей не только не может повести к революции, а еще более привяжет народ к правительству. Со всех сторон шли к нему письма, обвинявшие его в умеренности. От него ждали какой-нибудь революционной программы. Но Герцен в ответ на все эти обвинения и ожидания говорил, что поскольку на знамени нового движения в России стоит не требование конституции, республики, парламента, муниципальной свободы, не требование войны с Австрией или завоевания Турции, а требование освобождения крестьян с землей, он бросил все и прилепился к этому движению, дабы добиться скорейшего разрешения жизненно важного для России вопроса, и в этом причина всего успеха «Колокола».
Я уже говорил о том, чем был манифест 19-го февраля для поколения сороковых годов. Герцен назвал его как-то манной небесной, живою водой, и в «звоне» его «Колокола» в это время слышится что-то торжествующее, радостное: и на этот раз жизнь не обманула, а напротив, открыла в будущем хорошие перспективы. Можно, значит, жить, работать, даже смеяться.
Популярность Герцена росла изо дня в день: только теперь он узнал славу и увидел, что его ценят по достоинству. Не прошло и года, как со всех концов России ему стали присылать всевозможные статьи и документы: следственные дела и пр. Мало того, бесчисленные туристы, между которыми были люди с очень громкими именами, являлись в Лондон. Все влекло туда: и любопытство, и желание похвалиться свиданием с Герценом, на что администрация того времени смотрела сквозь пальцы. «Колокол» почти свободно обращался в России, переходя из рук в руки.
«Русские путешественники, – рассказывает Пассек, – были в восторге от Герцена; они не могли надивиться, что такой гениальный человек так радушно принимал их, показывал им Лондон, угощал устрицами в лондонских тавернах и оживлял своим добродушным юмором, без малейшей аффектации, просто, весело, умно. Все это поражало посетителей и привлекало к нему. Некоторые относились сердечно и к Огареву, но обаяния Герцена никто не избежал…»
* * *
Входить в подробную оценку идей, выразителем которых был «Колокол», я не буду. Остановлюсь лишь на двух-трех существеннейших пунктах. Слова, которые стояли на знамени газеты: «Освобождение крестьян с землею», – задавали тон всему содержанию. Проповедуя эту истину, видя в ней не только осуществление своих заветных желаний, но и желаний всех кабальных людей Европы – все равно, в какой бы кабале они ни обретались, – Герцен забывал свою меланхолию, свой душевный разлад. С каждым днем в нем крепло убеждение, что Россия, а не Европа, разрешит социальный вопрос, и разрешит его мирно, без красных призраков. «В революции он разуверился уже совершенно: много воды утекло с 48-го года, и возвращаться к мыслям о возможности быстрой перемены могущественного мещанского строя Герцен не хотел и не мог. Когда появились прокламации, он немедленно же осмеял их составителей. Он сравнивал их с детьми, которых восхищает террор революции, как детей – террор сказок со своими чародеями и чудовищами. При этом он категорически заявил, что давно разлюбил обе чаши, полные крови, статскую и военную, и равно не хочет пить из черепа боевых врагов, ни видеть голову герцогини Ламбаль на пике, что какая бы кровь ни текла, где-нибудь текут слезы, что французский террор всего менее возможен у нас, так как у нас нет ни новых догматов, ни кровавых катехизисов для оглашения; наша „реформация“ должна начаться с сознательного возвращения к народному благу, к началам, признанным народным смыслом и вековым обычаем». Закрепляя право каждого на землю, то есть объявляя землю тем, что она есть, то есть неотъемлемой стихией, мы только развиваем и обобщаем народное представление об отношении человека к земле. Отрекаясь от форм, чуждых народу, навязанных ему полтора века назад, мы продолжаем прерванное и нарушенное развитие посредством новой силы мысли, науки…
Затем, говоря об общине, Герцен отмечал ту важную роль, которую община могла бы сыграть при правильном развитии русских экономических народных начал, и противопоставлял ее европейскому социализму. Разрушение общины представлялось ему варварством и преступлением против истории. Слишком наученный опытом своей тяжелой жизни, он понимал, как надо дорожить всеми теми ячейками, из которых могло развиться лучшее будущее. Ничего восторженного и детски доверчивого в отношении Герцена к общине нет. Он не требовал ее сохранения в том виде, в каком она существовала, ведь жизнь – не музей редкостей и не археологическая коллекция, а думал, что община, оплодотворенная наукой, мыслью, удалит много ненужных страданий из жизни русского народа.
