Так начиналась песня, которую страна распевала в 1937-м году.
До этого люди знали только одного человека, который никогда не спит. Показывали, если проходили ночью мимо кремлёвских стен, на светящееся окошко: «Это кабинет товарища Сталина». В 37-м массовая песня разносила по городам и весям, что есть люди, которые не просто не спят по ночам, но так же, как Сталин, никогда не спят! Ясно, что поэт-песенник Георгий Рублёв не решился бы, не посмел утверждать это без благосклонного согласия вождя, который ничего не имел против культа его гвардейцев.
Где-то я читал, что из всех групп населения страны больше всего было расстреляно чекистов. Что ж, очень может быть. Кому много дано, с того много и спросится. Почёт, каким окружили работников НКВД, был несравним ни с чьим другим. Власть, какой наделил эти службы Сталин, была феерической. Старшие армейские командиры были не слишком авторитетны для младших командиров органов. Но ведь не за красивые глазки (форму) их окружили почётом. Вождь, как всякий параноик, отличался сильнейшей недоверчивостью, устраивал постоянные проверки на полную, нерассуждающую преданность себе.
Наделённые им же самим безграничной властью были ему особенно подозрительны. Отсюда постоянная ротация командиров, которых уничтожали вместе с их командами.
Не то чтоб новые были свирепей прежних, но и менее свирепыми они не были. Шли в НКВД жестокие, которых натаскивали на ещё большую жестокость, на абсолютное вытаптывание в себе человечности, на готовность подчиниться любому приказу. Это был селекционный отбор людей. Что из этого вышло, показало правление Андропова, который возглавлял ведомство, тщательно зацементированное ещё со сталинских времён от проникновения любых дуновений человечности.
Прав был Бакатин: никакие реформы не добавят этим службам человеколюбия. Горбатого могила исправит!
Не прислушались к Бакатину, и получила страна, как теперь это называется, сиквел, который можно именовать: «КГБ у власти – 2», считая, что первое действо мы наблюдали при Андропове.
Снова демонстрация нечеловеческой жестокости: «Курск», «Норд-Ост», Беслан, сравнимые с гибелью пассажиров южнокорейского самолёта. Снова злобный рык на соседей, которые объявлены врагами, – «всем Западом придвинулись к России», как малограмотно оформил эту мысль Егор Исаев, начинавший воинскую службу в войсках НКВД. Снова убийства оппозиционеров как в стране, так и на Западе, – Холодов, Старовойтова, Юшенков, Политковская, Яндарбиев, Литвиненко, Евлоев. Снова в лагерях – политзаключённые, снова суды руководствуются не законами, а указаниями сверху. Снова так называемые народные избранники оказываются в основном членами одной партии и с энтузиазмом голосуют за любую мысль, родившуюся в голове правителя.
Меньше десяти лет при моей жизни страна дышала воздухом свободы. Но вздохнув его полной грудью, ощутив его свежесть, как тяжело, особенно тяжело вновь почувствовать, что дышишь затхлостью. Снова воцаряется прежнее уныние.
Не хотелось бы на этом заканчивать книгу, хотя, если честно, света впереди я не вижу. Но уныние, как известно, есть грех.
Утешусь тем, что в своих пророчествах я нередко ошибался, как и в своих отношениях с людьми.
В некоторых ошибался, как гоголевский учитель в своём ученике Чичикове, – поддавался на лесть, на обаяние человека.
Так получилось в газете «Литература» с одним очень одарённым сотрудником, которому я многое прощал за дар, – и его осторожность, с какой он в конфликтных ситуациях не спешил присоединиться ко мне, и его малую продуктивность на всех порученных ему участках работы, – а был он в газете сперва консультантом, потом школьным редактором, потом какое-то время руководителем наших школьных редакторов. Он привёл с собой в газету несколько хороших авторов-учителей, приносил иногда прекрасные сочинения учеников, которые мы печатали, но на этом его редакторская деятельность заканчивалась. Материалы для публикации он не искал, не заказывал и не редактировал. Появлялся в газете редко, и единственное, чем он методично занимался, – это выполнял функции «свежей головы», читал свёрстанные номера, вылавливая какие-нибудь описки, а то и ошибки в тексте. Этим по очереди он занимался вместе с другим сотрудником.
Его не слишком энергичная деятельность злила моего заместителя, который считал, что та небольшая ежемесячная сумма, какую перед моим уходом мы платили сотруднику, могла бы приносить больше пользы, если б мы платили её кому-то другому не за безделье, а за организацию и редактирование нужных газете статей или заметок.
Но я не расставался с нашим школьным редактором ради ежегодного Дня учителя литературы, который проходил в рамках организуемого нашим Издательским домом московского педагогического марафона. В этот день полагалось знакомить приходивших к нам учителей-словесников с новыми методиками; известные и опытные учителя – давали для коллег свои мастер-классы; проводились «круглые столы» на актуальные для педагогов темы. Организовывать всё это мог только учитель-практик, которым не я, не мой заместитель не были. А прохлаждающийся в остальные дни сотрудник был хорошим учителем, кому мы обязаны отлично организованными мероприятиями в День учителя.
Добавлю, что никаких претензий мне он в глаза не высказывал. Наоборот, не мог не нарадоваться, какого хорошего, по его словам, послала ему судьба начальника.
Однако, как выяснилось, напрасно я простил ему его мягкое артистичное предательство, выразившееся в готовности в моём споре с руководством Издательского дома перейти на чужую сторону, соглашаться с любым словом и поступком руководителя фирмы. Напрасно я оставил его в редакции, хотя имел все возможности расстаться с ним после того совещания у начальства: в конце концов, небольшая команда сотрудников должна быть командой единомышленников. Что напрасно всего этого не сделал, я понял, правда, только после моего ухода из газеты. Осторожность больше была не нужна моему бывшему сотруднику, и он написал мне письмо, в котором вслед за руководством обвинил меня в падении тиража газеты и во всех существующих и несуществующих грехах, – то есть пнул на прощанье.
Что ж, единожды предавший предаст снова. Мне пришлось убеждаться, что эта истина исключений не знает.
Ещё более серьёзную ошибку я совершил гораздо раньше, когда работал в «Литературной газете». В музее Пушкина жена встретила нашу однокурсницу, которая училась у пушкиниста Сергея Михайловича Бонди и музейной своей работой была недовольна.
В газете практически отсутствовал отдел литературоведения: ушли все сотрудники. И я познакомил её с Евгением Алексеевичем Кривицким, который подбирал людей на освободившиеся места. Кривицкому она понравилась, но, чтобы зачислить в штат, он попросил её написать какой-нибудь подходящий «Литературке» материал. Однако выяснилось, что писать она не умеет. И я взялся помочь ей. Кривицкому пришлось по душе то, что мы сделали в соавторстве, естественно, под её именем. В штат она попала. А мне ещё долго пришлось учить её навыкам газетчика, пока она не овладела профессиональными приёмами.
