Отца нашего – главного кормильца Григория Николаевича Николаева призвали на фронт, определили ездовым. Ему было 38 лет. После первого ранения он выживет на Курской дуге, где, по его словам, небо было черным от самолетов, но в конце войны будет ранен тяжело, долго будет лечиться по госпиталям, в 46-м вернется инвалидом, и я его не сразу признаю. Помню, я тогда уже ходил в московскую школу и вместе с мальчишками бегал во дворе. И тут какой-то солдат с медалями, на костылях хромает к нам, спрашивает, не знаем ли мы, где тут живут Николаевы. Я даже не понял, что это мой отец, глаз не мог оторвать от его красных американских ботинок с обмотками вместо сапог. И вдруг наша бабушка, его мачеха, как закричит: «Гриша-а!»
Вот так отец нас разыскал в Москве, на Дмитровке! Уходил на фронт – оставалась семья, дом, двор, полный живности. А вернулся – ни деревни, ни кола ни двора, и уже нет отца и старшей дочки. Война семью раскидала. Хорошо, что уцелели в оккупации остальные, и хорошо, что комната есть у мамы в рабочем общежитии, куда мы потом стали к ней собираться. Помню, вещмешок отцовский, там были такие гостинцы – 2 плавленых сырка и в махорке несколько кусочков сахара…
* * *
Нам всего недоговаривали, но потом мы узнали, что дядя Боря, мамин брат, спасая младшую сестру – нашу маму, сумел как-то переправить ее на паровозе без документов из Вязьмы в Павшино под Москву, устроил уборщицей, ей дали место в общежитии и рабочие карточки. А нас мал мала раздали по родственникам. Алешу с Галей, восьми и десяти лет, отдали тете в Можайск. Нину 13 лет – в соседнее Алферово. Меня, младшего – 4 года, передали в Реброво в семью дяди Бори. Он был каким-то небольшим начальником на железной дороге, на фронт его не призвали, а перевели в железнодорожные войска. Под крылом тети Веры, его жены, я и пережил оккупацию. Поручили меня 15-летней Маше, а старшую, Нюру 19 лет, угнали в Германию. Через какое-то время она с подружкой вернулась домой. Их эшелон разбомбили по дороге, и они с подружкой сбежали, только Нюра стала заикаться и так до конца дней.
Дом у дяди был большой, и его заняли немцы. У дверей появился часовой. Одни немцы уезжали, другие приезжали. Нас не выгоняли, но проживать пришлось в основном на печке. Женщины иногда что-то готовили им, хотя у них была своя кухня. Иногда мне кидали на печку конфеты, длинные, как карандаши, в обертке. Губная гармошка играла постоянно, и топот сапог помню, когда отплясывали. До сих пор в ушах стоит их музыка, много я ее наслушался…
Помню, за домом они собирались по вечерам у кострища, конину готовили, и я убегал к ним – мне тоже давали поесть. Маша сильно ругалась, когда оттуда меня вытаскивала. Трудно стало и у них с продовольствием. Все в деревне уже съели давно. Помню, сушили грибы на окне, и много мухоморов было, лечились, наверное…
Это в самом начале они, довольные, въезжали на мотоциклах, а потом у них и гармошки грустно заиграли. А когда началось наше наступление, они стали жечь хаты. Жгли другие немцы, не те, что стояли в деревне. Я помню, как наш дом поджигали. Дом не хотел гореть, а когда они уехали, мы кинулись тушить. Дом спасли, а крыша сгорела. Соломенные были крыши. Я, шестилетка, тоже с хворостиной бегал, тушил…
* * *
Скажу про нашу старшую, Шуру, самую способную. Хотя, если бы не война, кто знает, сколько способных было бы у нас – у Николаевых? Шура в 41-м поступила в московский институт и осенью со студенческим ополчением уехала копать противотанковые рвы. При налете ее контузило, и спустя пять лет в 46-м она умерла. Мне было 9 лет, и я помню, как у нас на 4-м этаже вдоль длинного коридора стояли студенты с траурными повязками на рукавах в почетном карауле…
Нам учиться уже не пришлось. Очень уж голодно было после войны. Сначала Нина пошла в ФЗО (фабрично-заводское обучение). А потом и мы повторили этот путь – из школы в ФЗО и работать…
Отец поступил в артель инвалидов. Мама шила и фактически стала главным кормильцем. Могла за ночь сшить платье из штапеля. Помню, у нее рядом с машинкой лежала стопка модных журналов, очень красивых. Это привез мой двоюродный брат Коля, капитан, подарок из Германии. А три дяди погибли, один из них – дядя Яша прямо в день Победы в Берлине.
Помню, как я однажды принес домой с улицы деньги, красные тридцатки, целую пачку нашел, сколько счастья было! А мама сказала – это теперь бумага, а не деньги. Реформа в 47-м денежная прошла…
Помню колонны пленных немцев с котелками, они недалеко от нас строили дома двух– и трехэтажные.
* * *
Помню, как-то потерял я продовольственные карточки, скорее всего у меня их вытащили. Я плачу, боюсь домой идти. А мама меня не стала даже ругать. Говорят, без слез на меня нельзя было взглянуть, такой пугливый, такой забитый! Привезли меня к маме в галошах, бечевкой подвязанных, на радио кидался от испуга: кто там чужой говорит? Сам этого не помню, а вот помню мою первую обувь – маленькие лапти, которые сплел еще дед Алексей, чтобы по жнивью ходить. А те папины американские ботинки мама в 47-м продала на Перовском рынке, чтобы купить еды…
Помню, что из всех детей нашего дома – нас человек 30 было – только у меня и еще у двух пацанов отцы вернулись, а остальные – безотцовщина!
* * *
Еще помню, в День Победы меня не пустили из дома, чтобы я в Москве не потерялся. Но в окно нашей коммунальной кухни, которая выходила на улицу, я смотрел на салют, слушал эти мощные орудийные залпы!
Нет, война не уходит и не уходила никогда от меня. Представьте себе, что я иногда иду по Москве, и вдруг явление – впереди фигура немца с ружьем, ходит туда-сюда часовой! Помню, как зимой он заскочит погреться и опять на улицу, туда-сюда вокруг дома…
Или на Дмитровке есть дом 8-а, где мы раньше жили, там сквозь краску можно рассмотреть большие буквы «бомбоубежище». Я когда там прохожу, всегда смотрю, видны буквы еще или нет, я их вижу. А уж губную гармошку мне напоминает иногда просто любая музыка.
Жена моя Татьяна Дмитриевна тоже войну забыть не может. Она из-под Рязани, деревня Каменка. До них немец не дошел, но в бомбежки насиделась в окопе, потому что там близко железнодорожный узел, который постоянно бомбили. Таня тоже одна из пяти детей. Старший брат Евгений погиб под Ленинградом. Отец прошел всю войну, танкист, вернулся с простреленным легким, кашлял кровью и быстро умер. Наголодалась она в детстве, колхозы строго все отдавали государству. Теперь ее не остановишь – заготовки каждую осень – банки с овощами, ягодами в обязательном порядке. Это страх голода. Она даже после детского дома кулинарное училище выбрала – голода не будет, если ты повар!
