Я когда в Москву приехала, пошла искать улицу Моховую, где была приемная Калинина. Уж как мне хотелось там побывать после рассказов нашей мамы. Мне лет 10 тогда было. Дело в том, что моего деда-середняка – я его не помню – раскулачили. Все забрали. Ничего не осталось, кроме дома, где мама уже со своей семьей жила. То есть мы все там жили. И вот надумали наш дом большой, добротный под сельсовет забрать, «излишки» нашли. А нам, значит, на улицу. И тогда наша мама, Федосья Ивановна, взяв на руки Шурочку – самую маленькую и Ваню – ему лет 7 было, поехала в Москву к Калинину помощи искать. «Народный староста» выслушал маму и правда за нас заступился, он хорошо принял, написал бумагу, и дом нам оставили. Калинин даже угостил их булочками, а когда увидел, как Шурочка прячет вторую булочку, зажав подбородком, сказал: «А дети у тебя голодные». Мама ответила: «Главное, что не бездомные!»
До войны это было, уж быльем поросло, да не заросло в памяти…
Александр Тимофеевский, поэт, сценарист
Мне было 7 лет, когда началась война. И моя память многое сохранила, о чем сегодня могу рассказать…
Война застала меня в доме моей бабушки на Литейном проспекте, 15, в Ленинграде, навсегда любимом моем городе. Но я к тому времени успел не только родиться в Москве – в Лефортове на Госпитальном Валу, а еще и пожить у другой бабушки под Харьковом в городе Изюме. Через несколько месяцев, как известно, там хозяйничали немецкие войска.
В начале 41-го моя бабушка вместе со мной приехала в Ленинград к другой моей бабушке, и, таким образом, я совершенно случайно избежал жизни в оккупации, но попал в блокаду. Поскольку меня воспитывали совершенно замечательные бабушки, моя память, прежде всего, связана с ними! В общем, с бабушками мне повезло, а со временем моего детства…
* * *
Лет с 3–4 себя помню. Любимое место под столом, собираю из кубиков замки и слушаю очередного бабушкиного ученика. Она занималась с отстающими балбесами по русскому языку и литературе. Бабушка говорит: «Прочти-ка нам Лермонтова «На смерть поэта». Он говорит: «Погиб поэт невольник чести…» И замолкает. Я из-под стола: «Пал оклеветанный молвой». А если учесть, что ученики к ней приходили каждый день, и все повторялось, то мой литературный багаж возрастал день ото дня!
Моя добрейшая бабушка Юлия Васильевна Наседкина столько вложила в меня любви сердечной и любви к русской культуре! Помню, мне говорили: «Если ты будешь сегодня вести себя хорошо, то, может быть, тебе разрешат вечером посидеть со взрослыми за столом и послушать, что они читают!» Я, конечно, шалил, как все дети, но меня прощали и усаживали за стол, чем я очень гордился. Взрослые читали Пушкина, Гоголя. Когда стали читать «Вечера на хуторе близ Диканьки», я смеялся так, что даже падал со стула. И только много лет спустя я понял, все это делалось специально для меня…
* * *
А военных воспоминаний очень много! Мне кажется, я помню каждый день, прожитый в блокаде. Но мы приехали в Ленинград, когда до войны оставалось еще несколько месяцев. Я, семилетний, влюбился в этот необыкновенный город. Может быть потому, что мои родители коренные питерцы и это у меня в генах. Просто, когда я родился, папа работал в Москве, а мама была при нем, училась. И по семейным обстоятельствам, скажем так, и при наличии бабушек я детство провел с ними. Дело еще в том, что после моего рождения, в 30-е годы, род Тимофеевских, известный в Питере, серьезно пострадал. Глава семьи – Павел Ильич Тимофеевский, генерал санитарной службы, друг академика Бехтерева, окончивший военно-медицинскую академию, где и преподавал потом, – это мой дед по отцовской линии. Он прошел три войны: Русско-японскую, Первую мировую и Гражданскую, где стал военврачом Красной Армии. А 1 мая 37-го года его арестовали и дали 10 лет лагерей, скончался он в 43-м, в войну. Знаю, что помогал заключенным, лечил их. Кстати, когда пришли за его женой – моей бабушкой Еликонидой Васильевной, их дочь – моя тетя и сестра отца Екатерина Павловна пошла вместо матери. Те, кто пришел арестовывать Тимофеевскую Е. В., не обратили внимания на несовпадение отчества. И Тимофеевская Е. П. – выпускница Академии художеств и живописец три года жила на поселении. На момент моего приезда она уже вернулась и стала моим добрым ангелом-хранителем, любимым другом на всю жизнь!
Она писала замечательные стихи! А в то время из меня тоже сыпались рифмы. И тетя их записывала. Потом уже взрослый я ее спрашивал:
– Когда я писал лучше, тогда или сейчас?
Она с улыбкой говорила:
– Конечно, тогда!
Ее света и любви хватало на всех окружающих. Своих детей у нее не было, замуж она не вышла, знаю, что влюблена была в Ивана Бунина, они знали друг друга. В ранних рассказах Бунина я слышу ее речь…
* * *
А дом наш, большой доходный на Литейном, 15, где мы жили, стоит до сих пор. Только он теперь выглядит по-другому, в него дважды попала бомба и после войны его не полностью восстановили. А я слишком хорошо помню, что тогда случилось. Я сидел за столом и играл в «печати». Я сидел и шлепал на листах картинки – пограничника с собакой, солдатика, танк, самолет, какие-то еще рисунки. И вдруг меня взрывной волной кидает далеко в противоположную стену другой комнаты, я лбом врезаюсь и слышу вой воздушной тревоги, которой сначала не было! Она завыла потом – так бывало, что не успевали предупредить о налете. Никогда не забуду, как в раскол дома видны были разорванные обои, стулья, детские кроватки. Эта большая бомба, говорили – 500-килограммовая, по счастью не разорвалась. И там случилось невероятное! Наша знакомая каким-то чудом успела обхватить трех маленьких детей, с 5-го этажа до подвала пролетела за этой бомбой и все остались живы! Наш дом был похож на букву «п». Так вот бомба попала в то крыло, которое было прямо напротив нас. В 15 лет, через три года после Победы я написал:
От взрыва, ставший на дыбы,
Как будто острием ножа,
При мне мой дом разрезан был
От этажа до этажа.
Такой, живой и неживой,
Остался он в моем мозгу,
Казалось, что забыть его
До самой смерти не смогу
Страшное впечатление производили дома, расколотые сверху донизу. Там жили люди. И строят дома люди. И бомбы делают вроде бы люди. И направляют их…
Помню, как в парке культуры, кажется, на Васильевском острове, был выставлен первый сбитый немецкий самолет. Помню, как поднимались дирижабли, которые должны были нас защищать при налетах. Помню солдат, проходивших мимо, видно было, что идут на фронт, а фронт был рядом. В те времена воздушная тревога почти не прекращалась. Долгое время до центра самолеты не долетали. А потом стали долетать, и мы без конца сидели в бомбоубежище. В самом начале – осенью 41-го от воя сирен становилось очень страшно. Помню, как во время тревоги мне дают конфету, чтобы хоть как-то отвлечь, а я им кричу: «Не надо мне вашей конфеты, я не хочу умереть!»
