Я всю жизнь искал для экрана героя, и даже если «приглашал» его «сойти с книжной полки», то все равно это был м о й герой, в котором воедино собирались черты поколения. Меня всегда интересовали люди значительные, событийные, но умевшие оставаться людьми, у которых были нормальные человеческие «слабости», – они были открыты для любви и знали цену мучительным сомнениям в своей правоте. И этим были мне близки.
Мне часто говорили – то, что вы сняли, далеко от того, что вы, как режиссер, декларировали. Так ведь я для того и оповещал вас заранее, чтобы вы увидели то, что я хотел показать, а не то, что вы ждали увидеть. Я мечтал, чтобы люди, писавшие о моих фильмах, для начала научились дышать со мной в резонанс, приняли мои слова на веру и разглядели их воплощение в том, как я переработал сюжет, укрупнил характеры. И т. д., и т. п. Я не говорю, что мое одиночество вселенское, я понимаю, что это – издержки профессии. У нас больше сопутствующих и сочувствующих, чем сопонимающих. И может, поэтому я больше шучу, чем делюсь сокровенным. Мне проще показать репризу, чем объяснять. Друзьям это практически не надо, они – свои, и говорят на одном языке. А зритель, как говорят, голосует ногами, и на эту форму общения с ним мне трудно пожаловаться.
Зритель свою любовь отдавал мне сполна. Я любил эти встречи в поездках по стране – этот зал, послушный и слушающий. И только не говорите мне ничего о славе – слава это прекрасно. Это твое следующее дыхание после последнего, это твои вечные электрические батареи. Искусство не может жить без поклонников, и не важно, сколько их – двое или двести пятьдесят миллионов. Второе – лучше, но я рад всем, каждому. И поэтому всегда перед зрителем чувствую себя тем двухлетним дебютантом, который еще ничего не понимал в театре, в жизни, но чувствовал энергетическую волну, идущую из зала, – волну обожания и восторга. Со временем я научился управлять этой стихией всенародной любви, но самые счастливые мгновения – когда меня узнавали дети, когда подружки моей юной внучки, хихикая, рассматривали меня и что-то потом обсуждали в своей комнате – они говорили обо мне. И это счастье.
И не стоит переживать, что я не успел написать мемуары. Я не хотел их писать. Во-первых, потому что мемуары – это итог, а я себя итожить не хочу. Не буду. Я хотел бы уйти живым, а не после того, как люди, прочитавшие мои мемуары, решат, что это предсмертные записки. Я не зову смерть, не жду ее, мы разминулись с ней тогда, и сейчас из всех возможных встреч эта – самая нежеланная. И – есть еще «во-вторых». То, что воспоминания должны быть написаны от лица – чьего, я еще не решил, и, наверное, уже не успею.
Мне бы хотелось, чтобы их наговорил маститый режиссер – мэтр, прагматик и философ, который знает рецепты идеального кино, кино для зрителя, а не для критиков. Этот режиссер должен будет говорить очень взвешенно, емко, время от времени «выбрасывая» афоризмы и сведя все проблемы эпохи до правильных тезисов. Мастер слова и властелин аудитории, он умело приблизил бы ее к себе, чуть приоткрыв себя и свое прошлое, но сохранил дистанцию, оставшись Учителем и Пророком.
А может быть, автором мемуаров стал бы актер и, не раскрывая всех тайн, сыграл бы в лицах всех своих героев и незаметно – самого себя. А читатель – вчерашний зритель – погрузился в разгадку этого ребуса. Представляете, сколько удовольствия доставило бы каждому отыскать соответствия из меня реального во мне экранном. Я не думаю плохо о зрителе – я сочиняю. Потому что все время придумываю образ – делаю наброски, прочерчиваю контуры, подбираю детали, обживаю – и потом очень долго прихожу в себя и не могу разделиться.
Почему-то думают, что во всем виновата моя потаенная мечта лицедейства. Я не считаю мое актерство проблемой или поводом для серьезных выводов. Это часть моей природы, мой талант, и я люблю играть. Наверное, если бы я сочинил какой-то авантюрный сюжет с архивистом, историком, я бы действительно принялся за мемуары, чтобы сделать из них кинофильм. И тогда все равно то, что составляет обычное наполнение хроники, ушло бы под нож. Потому что, как режиссер, я всегда оставлял только важное, только главное, самое-самое, и гордился умением «резать с плеча».
И конечно, какие же это воспоминания без покаяния! Я бы рад, да предмет разговора банальный. Жены называли это «болезнью» и даже лечили меня, только врач стала скорее мне другом, чем я для нее пациентом. Друзья употребляли определение «болезнь» в других целях, говоря об инсульте и моей вынужденной неподвижности. Я предпочитаю короткое «пил». И хочу, чтобы все понимали, – я не небожитель, я нормальный, и доказывать это смешно. Разница в том, что, когда пьет и гуляет сосед, он – сосед, алкоголик и бабник. Для известных людей совершенно другая шкала. И тогда ты становишься «монстром». Словно ты и в самом деле сделан из другого теста, и тебе не надо утопить страх, горе разлуки, просто снять неимоверную усталость и отключить «горящие» от перенапряжения мозги и душу. Может быть, проблема в том, что я все – и это в том числе – делал заметнее других или просто был ярче. Тихони всегда производят более благоприятное впечатление, и их пороки менее слышны.
Я всегда любил компании и в компаниях был тамадой. За столом возникает совершенно особая атмосфера – за нашим столом, где собираются не для ритуала, а для возлияния – духовного и пищевого. Может быть, уважение к застолью у меня из сухумского детства. Может быть, это влияние литературы, истории. Варианты различны, но я не люблю тишины за столом. Могу посидеть по-свойски с друзьями, люблю «попижонить» – чтобы с дамой и с роскошной сервировкой.
«Пил» – это другое. Повторяю – оправдываться не собираюсь, незачем. Я работал, надрывая сердце. От мыслей голову могло разворотить, как снарядом. И если хотите считать этослабостью, пожалуйста, я в герои не рвусь. Я даже на войне не думал, что совершаю подвиг. Я выполнял свой долг, долг мужчины. А мужчины тоже иногда плачут.
Человек вообще неоднозначен. И поэтому многим кажется, что я жил в свое удовольствие. Кто-то называет меня трудоголиком. А я – все. И то, и другое, и третье. Я всегда мечтал, чтобы работа была в удовольствие. С актерством это получалось, в режиссуре – редко. Я никогда не был стеснен в выборе актеров, но не все, подходившие для роли, были желаемо пластичны. Я уже не говорю о недостатках техники – в наши годы негибкой и почти неоперативной. И поэтому я часто снимал дольше, чем могло быть и представлялось в моем воображении. Мне хотелось, чтобы и они – и люди, и аппаратура – все делали так же стремительно, как я думал. Я не любил перерывов и смен. Я хотел успеть увидеть готовое до тех пор, пока не придумал что-нибудь еще. Потому что возможности фантазии всегда казались мне неисчерпаемыми. И вообще – в голове все снимается быстрее и складывается четче.
