в глубину Смердынского мешка. Землянка вместительная и комфортабельная. Стены забраны еловыми плахами, аккуратно подогнанными друг к другу. Справа от входа – крепкие двухъярусные нары из ровных еловых жердей, покрытых трофейными одеялами по набросанному лапнику. Слева, в дальнем углу – топчан командира роты и дощатый столик у стены. В ближнем – чугунная печь с конфоркой и гофрированной выводной трубой. Землянка углублена в грунт, имеет четыре наката кровли и лестницу, со вкусом забранную неошкуренными березовыми жердями. Поражает чистота работы, несвойственная нашим даже профессиональным саперам. Особенно удивляют ровные березовые настилы, проложенные в промежутках между землянками.
– Так землянки-то, однако, немецкие, – ответил Спиридонов на мой вопрос: «Почему выходы из землянок обращены в сторону противника, а не к нам в тыл, как предписывается наставлением по инженерному делу?»
22 февраля. Официально актом оформлена передача первого взвода минометной роты первого батальона 1069-го стрелкового полка лейтенантом Вардарьяном лейтенанту Николаеву, в чем оба и расписались на означенном документе.
В тот же день командир роты решил провести демонстративные стрельбы одним лишь моим, то есть первым, взводом. Корректировать огонь и наблюдать за результатами Старший поручил Вардарьяну. Было ясно: командир роты устраивает мне экзамен. Разложив на столе карту, Федоров деловито объясняет положение на переднем крае. Долго говорит о том, какие участки территории противника держит под своим огнем наша четырехствольная батарея и какую именно конкретно цель должен буду теперь поразить я своими двумя минометами. Получив задание и вооружившись компасом, я занялся математическими выкладками исходных данных для стрельбы с закрытых позиций. На огневой сидели солдаты обоих взводов, курили махру и о чем-то меж собой перешучивались. Шарапов был явно не в духе: возбужденно посматривал на меня, щуря свои хитрые, плутоватые глаза.
Как только с НП позвонил Вардарьян и приказал доложить о готовности взвода, Шарапов поднялся с бревна, на котором сидел, лихо сплюнул, усмехнулся и прошептал: «Убери ты от греха свои бумажки, и не суйся ты тут со своим компастом». Он так и сказал: «компастом». И продолжил: «Стреляем по этим целям не впервой, все данные давно известны. Старшой тебя просто на пушку берет. Арчаков, – крикнул Шарапов, – неси ящик! Спиридонов, готов, что ли?! Давай разом».
И, не дожидаясь моей команды «огонь!», Шарапов сам опустил первую мину в ствол. Раздался выстрел первого орудия, и вслед за ним, с интервалом в полсекунды, выстрелил второй. За первой миной пошла следующая, потом еще, еще и еще. Пять мин беглого огня на ствол. При выстреле Шарапов отскакивал от прицела, отворачивался, жмурился и затыкал уши. Морин опускал мины спокойно, с выражением отвращения и гадливости. Спиридонов словно прилип к орудию, в прицел смотрит не отрываясь, не выпуская из рук маховика механизма наводки. Зюбин, с огромной цигаркой в зубах, кидает в ствол мины играючи одной рукою небрежно и лихо. Я сижу в отдалении, вроде как бы не у дел. Рядом сидит Липатов, тоже ни к чему не причастный. Настроение отвратительное. «В роли кого мы тут, – спрашиваю я как бы сам себя, – в роли пресловутых „американских наблюдателей^ или просто объекта для насмешки?» Казалось, нам дают понять: «Жили мы тут без вас, без вас и проживем! Лишние вы тут!»
Стрельбы окончены. Вардарьян вернулся с НП.
– Как стреляли? – спрашивает Старшой, выглянув из землянки.
– Хорошо стреляли, – улыбаясь, отвечает Вардарьян и садится на бревно рядом с нами.
23 февраля. День Красной армии. Водку утром привезли «Московскую» в бутылках, а не в канистрах, как обычно. Привезли и посылки «от девушек Урала», как написано на ящиках и тюках. Началась раздача вязаных шарфов, варежек, шапок-подшлемников, носовых платков, портянок, сатиновых кисетов для табака и писем с пожеланием победы неизвестному герою. Подарки извлекались из ящика по жребию. Радости, счастью, смеху не было предела, когда кому-то доставались носки домашней вязки или шитый петухами деревенский «ручник». Быть может, впервые в этот день улыбнулся тоскующий казак Морин; быть может, впервые за долгие годы дрогнуло сердце озлобленного на весь мир зэка Зюбина, прочитавшего письмо от неведомой Кати с пожеланиями «боевой славы и долгих лет жизни».
Нужно видеть, с каким азартом, веселым остроумием и даже нежностью делили на плащ-палатке заскорузлые руки грубых мужиков присланные в посылках пряники, печенье, конфеты. Шарапов рад, словно мальчишка. Даже Спиридонов говорит и шутит больше обычного. И только Арчаков гудит в углу о том, что лучшие посылки припрятали в штабе и что самые ценные вещи достанутся командирам. Мне по жребию достался синий шелковый кисет для табака с вышитыми на нем красными кривыми буквами словами: «Воюй до полной победы». Как жаль, что я не сохранил этот кисет.
28 февраля. Банный день на передовой. «Вряд ли люди, – записал я в тот день, – родившиеся после войны, способны будут представить, что, собственно, может скрываться за этой, казалось бы, понятной фразой – «мылись в бане». Какая может быть «баня» на передовой?
Баней стала именно наша землянка, из которой на время вынесли все вещи и раскалили чугунную печку докрасна. Вода кипятилась в походной кухне, и кипятку выдавалось по одной каске на человека. Лишенный головного амортизатора, металлический шлем, таким образом, становился великолепной банной шайкой, вместимостью до четырех литров. Предбанник размещался под открытым небом на сосновом и еловом лапнике, прикрытый от ветра одеялами, растянутыми на жердях. Получив законную каску горячей воды и прихватив еще одну каску с холодной, наш солдат располагал уже достаточным количеством, чтобы избавить свое бренное тело от накопившейся грязи, пота, вшей и копоти. Кусок хозяйственного мыла положен на девять человек, и после дележа каждому достается кубик размером чуть более трех сантиметров по стороне. Шарапов на верхних нарах, где действительно как в парилке, с остервенением хлещет себя голыми березовыми прутьями. Тело его приобретает ярко-малиновый оттенок. И никто из солдат не сказал, что баня неудобна, что мало горячей воды и что «у немцев и у американцев все это лучше организовано». Люди просто были рады возможности хоть как-то проветрить свое тело, дать ему хотя бы минимальный отдых от грязной и завшивленной одежды – ведь спали-то мы не раздеваясь, не снимая даже обуви. Случалось, что у некоторых ноги разъедало потом до язв. Все мечтали размять свои мышцы во влажном тепле; а главное, скинуть пропотевшее, напичканное гнидами и вшами, грязное белье и надеть чистое. Выскочив из бани, люди обтирались снегом и тут же на одеялах растирали полотенцами докрасна свое тело, одевались, расчесывали мокрые волосы, балагурили, курили и шли в «парикмахерскую» наводить «марафет». Парикмахерская размещалась, как и
