Когда Шульженко в Колонном зале Дома Союзов пела свой юбилейный (к семидесятилетию) концерт, это была такая песенная хрестоматия, на которой могли бы поучиться все исполнители: и оперные, и камерные, и, конечно, эстрадные. Сколько же было в ней мастерства, эмоций, мимики, движений и жестов, несмотря на ее преклонный возраст (выступать в таком возрасте — подвиг, особенно с выходом на сцену)!
…В личной жизни ей не везло. Хотя и рос у нее сын Гоша, она все равно всегда была очень одинокой женщиной. В то же время поклонников у нее было не сосчитать. Однажды, когда она решила, что должна уже уходить с эстрады, она обратилась ко мне. У нас были очень нежные отношения. Она сказала: "Иосиф, я тебя очень прошу, забери у меня, пожалуйста, Шурену". Шурена — это костюмер, которая с ней очень долго работала. Я, конечно, ее взял, как просила великая певица. Александра Федоровна Суслова, или Шурена, благополучно проработала со мной не один сезон. И вместе с ней проводили мы в последний путь Клавдию Ивановну. Положил я ей в гроб синенький платочек, потому что сильней всего пела она про "Синий платочек, что был на плечах дорогих…" И, смахнув слезу, бросил в могилу прощальную горсть земли…
Это была удивительная женщина! Она, в отличие от большинства сегодняшних "звезд", так боролась за своих молодых коллег, так настойчиво не давала их в обиду, что недруги чаще всего отступали. Помню, как однажды в Усть-Каменогорске задержался с вылетом наш самолет. Один музыкант из оркестра Людвиковского Александр Гареткин страшно страдал от язвы и должен был постоянно пить минеральную воду. И вот в зале ожидания он в очередной раз достал бутылку и начал пить. На него набросился милиционер и, вырвав изо рта у него бутылку, заорал: "Пить здесь не положено! Я что… не тебе сказал?" Потом схватил того за руку и попытался заломить ее. Естественно, я кинулся на защиту и, оттолкнув милиционера, говорю: "Ты что себе позволяешь? Это же больной человек, с язвой…"
- Ах, так?! — огрызнулся милиционер и вскоре привел еще троих — таких же, как он, типов, неизвестно каким образом получивших право носить форму "стражей порядка". Кучей они бросились уже на меня, несмотря на то, что я был достаточно известным человеком и уже хотя бы потому имел право на более обходительное разбирательство в связи со случившимся. На выручку мне пришли музыканты. И началась предварительная потасовка Хулиганов в форме оттеснили. Они стали вызывать подкрепление. Тогда Клавдия Ивановна подошла к главному милиционеру и, схватив его за лацканы, прошептала "Негодяй, какое ты право имеешь так обращаться с артистом? Пожалуйста, можешь со мной тоже так обращаться… Только я тебя не боюсь! Я во время войны смотрела смерти не в лицо, а в зрачки. А ты… Сосунок! Позволяешь так себя вести…" То есть она, можно сказать, бросилась на амбразуру. Совершенно удивительная была женщина
Когда высокое начальство разобралось, в чем дело, извинениям перед Клавдией Ивановной не было конца, особенно извинялся первый, зарвавшийся милиционер.
Эту фамилию впервые я услышал по телевидению в самом начале девяностых. Мэром Москвы Лужков еще не был… А свел нас печальный случай, когда Лужков уже вовсю руководил делами столицы. К нему в приемную меня привело неожиданное и нелепое убийство Игоря Талькова. Родные и близкие певца обратились ко мне с просьбой помочь захоронить его на Ваганьково. Тело из Ленинграда уже привезли. Оставалось… добиться разрешения. Кладбище-то — режимное. То есть, закрытое для простых смертных. Людей без звания там не хоронят. Одного имени мало, чтобы получить там место. И все же я решил попытаться…
Прихожу в приемную. Говорю: "Доложите, пожалуйста, мэру, что мне нужно срочно с ним встретиться". Положение было таким, что вопрос надо было решать немедленно. Я очень переживал и очень хотел помочь. У коллег по творческому цеху все надежды в тот момент были только на меня. Но… надо знать Юрия Михайловича. Выходит помощник и говорит сконфуженно: "Он сказал, что вас не приглашал. Поэтому и принимать вас не будет".
Я вскипел: "Да сто лет мне не нужен ваш мэр, если бы не вопрос, не терпящий отлагательства. Я пришел просить место для захоронения Талькова, а не личный прием для Кобзона устраивать…"
В это время открывается дверь и выходит Юрий Михайлович… с моим другом Веней Левиным Веня говорит: "Привет, Иосиф!" А Лужков… проходит мимо меня, как мимо затонувших кораблей. Я говорю: "Юрий Михайлович!" А он делает вид, что меня не слышит. И тогда я в сердцах произношу ему вслед нехорошее слово: "…". Он так остановился, повернулся, посмотрел на меня, как не знаю на кого, и пошел. Мне так обидно стало. Не за себя. За Талькова…
Выхожу из приемной. Остановился в раздумьях: что делать-то? Вдруг друг мой Венька возвращается. Говорит: "Ты что? С ума сошел? Он все слышал… Что там у тебя такое?"
- У меня? Ничего! Талькова похоронить нужно…
- Ну ладно. Подожди, — говорит Венька. — Не уходи никуда!
Я остался ждать на пятом этаже. А они с Лужковым, поскольку дружили, пошли обедать. Через какое-то время появляется Веня и говорит: "Пошли!" Я спрашиваю: "Куда?"
- К нему…
- Да пошел он! — опять в сердцах не выдержал я.
- Не валяй дурака! Тебе же надо подписать бумагу, — стал настаивать Левин.
Короче, спускаюсь на третий этаж. Захожу с письмом в мэрскую столовую. Лужков смотрит на меня и говорит: "Ты чего такой ершистый?"
Я ему: "А чего это вы мне "ты" говорите?"
Тогда он: "Извините, пожалуйста. Но если вы такой вежливый, почему вы меня… так оскорбляете?"
- Юрий Михайлович, — как можно сдержанней произношу я. — Прошу вас не разбирать случившееся. Я обещаю больше не беспокоить вас. Не волнуйтесь! Это мой первый и последний приход к вам. Но вопрос в том, что убиенный артист Тальков из-за случившегося здесь не может быть похоронен так, как он того достоин. А он ведь ни при чем! Подпишите, пожалуйста, разрешение. И вы меня тут больше не увидите…
- Прямо так никогда и не увижу? — смягчается Лужков.
- Никогда! — повторяю я.
- Хорошо. Давай письмо!
Я подаю письмо. Он читает и спрашивает: "Где хотите похоронить, на каком участке?" Я отвечаю: "Я еще не знаю. Еще не выбрали". И тогда он пишет: "Директору Ваганьковского кладбища… Захоронить в месте, указанном г. Кобзоном".
Я говорю: "Спасибо".
Он говорит: "Пожалуйста. Одумаешься — заходи!"
Я говорю: "Спасибо на добром слове. Но, думаю, не одумаюсь…" И ушел.
Проходит время. Встречаемся мы с Веней.
- Чего это он такой? — спрашиваю я Веню.
- А ты чего такой? — спрашивает меня Веня. — Не надо так. Он — хороший человек. Я его люблю. И ты — хороший человек. И тебя я люблю. Поэтому… я хотел бы, чтобы вы подружились. Давайте вместе кофе попьем!
