В начале 20-x годов Ахматова с гордостью рассказывала своему молоденькому симпатичному биографу, что они ездили с Шилейко в Москву, имея мандат, подписанный важной большевистской фамилией и разрешавший им изыскивать, а также отбирать в пользу власти и опечатывать чужие ценности. Ахматова догадывалась (или даже знала), куда поступают кропотливые записи, которые делает ее секретарь-биограф, так что память ее не подвела в выборе фактов. По всей видимости, эти свои высокие полномочия и пайки Шилейко сохранял недолго, да и вообще новый брак Ахматовой не удался. Шилейко был жесток и ревнив, хорошо знал общительный характер бывшей госпожи Гумилевой, так что, уходя из дома, запирал на ключ ворота. Он не только ревновал, но даже, кажется, поколачивал свободолюбивую и любвеобильную супругу.
Ахматова пожаловалась на мужа молодому авторитетному комиссару Артуру Лурье, напомнив ему прежние годы, когда она приходила к нему домой и до утра просиживала у его рояля, чем, по его словам, «разорила, как коршун» семейное гнездо молодого композитора. Но сейчас он больше не горевал о разоренном гнезде. Лурье разошелся с молодой пианисткой-женой, а после октябрьского переворота 1917 года вообще пошел в гору. Совсем еще молодой музыкант и композитор, он был назначен руководителем музыкального отдела Наркомпроса, то есть едва ли не главным музыкальным начальником столицы. Вероятно, на тогдашнего комиссара всей российской культуры и просвещения товарища Луначарского произвели впечатление авангардные идеи, самоуверенность и элегантность молодого человека, хотевшего перестроить всю сферу музыкальной культуры, в том числе и устройство рояля. А может, на него произвело впечатление и громкое имя, придуманное для себя музыкантом: Артур Винцент Лурье.
Руководящая деятельность самонадеянного Артура Винцента перессорила его со всеми музыкантами столицы. Он жестоко насаждал в школах написанный им самим гимн на стихи Маяковского «Наш марш», а также изобретал новые названия для своего музотдела и пышные, почти наркомовские титулы для себя самого. Маститые музыканты и композиторы находили выбор Луначарского странным. Но Луначарского тоже можно понять. Он был парижским корреспондентом киевской газеты и мало кого знал в русской столице. По счастью, заехал он в «Улей», бедняцкую общагу художников на южной окраине Парижа, познакомился с натюрмортами Штернберга и летающими молодоженами Шагала. А когда назначили его руководить всей русской культурой, он и вспомнил свой удачный парижский визит: назначил Штернберга главным по российской живописи, Шагала – комиссаром витебского авангарда, а вся столичная музыка попала как раз в руки комиссара Атура Винцента Лурье.
Надумав отделаться от ревнивого знатока клинописи, своего второго мужа, Анна Ахматова и обратилась за помощью к предприимчивому Артуру, который прислал за Шилейко машину скорой помощи. Дюжие санитары снесли ассиролога в машину и на целый месяц уложили в больницу. Ахматова тем временем сбежала из дворцового флигеля и с начала 20-x годов поселилась вместе с Артуром и Ольгой Судейкиной в бывшей квартире Сергея Судейкина. Она имела на эту площадь не меньше прав, чем молодой музыкальный комиссар. Еще в 1913 году у нее был роман с Сергеем Судейкиным, потом роман с Артуром Лурье, а также – с Ольгой. Теперь они жили втроем, дерзостно расширяя горизонты русской сексуальной революци
В гостях у двух знаменитых подруг и их то ли сожителя, то ли общего мужа бывало немало коллег, поклонников и друзей, так что об их удивительном даже для Петрограда жизнеустройстве немало судачили. Ахматова сделала попытку остановить все разговоры страстной отповедью в стихотворении «Клевета», датированном 1921 годом. Она написала, что «ползучий шаг» клеветы слышала всюду – и во сне, «и в мертвом городе под беспощадным небом, скитаясь наугад за кровом и за хлебом». На все эти слухи Ахматова предлагала «ответ достойный и суровый». В качестве убедительной отповеди безжалостным слухам она нарисовала трогательную картину своей смерти, которую уже предвидела: «На утренней заре придут мои друзья… И образок на грудь остывшую положат». Четверть века спустя она намекала, что название этих стихов могло внушить подозрение самому Сталину и навлечь на нее новые беды…
Впрочем, как ни придирайся к нравам былого Серебряного века, надо признать, что и выжить в Петрограде при большевиках можно было только за счет пайков. Все остальные, традиционные способы добывания пищи считались беззаконными и были наказуемы. Сама Ахматова получала скудноватый академический паек, но при наличии в доме комиссарского пайка Артура подружкам Анне и Ольге удавалось даже не марать руки и держать кухарку. Так они прожили два года, после чего Артур Лурье благоразумно уплыл из своего петроградского рая в заграничную командировку. Ахматова знала, что он не вернется, и откликнулась на его отъезд грустными стихами и упреками:
Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
Почему же влюбленная Ахматова не уехала с Лурье «в заграничную командировку»? Скорее всего потому, что он ее не звал. Чуть позднее он вызвал Ольгу Судейкину, и она уехала. Ахматова была в те дни на вершине своей поэтической славы, но ей некуда и не к кому было уезжать. Хотя, судя по бесконечному повторению темы «неотъезда» в ее стихах и разговорах, мысль об отъезде ее не покидала. Надо сказать, что квартиру, где жили (с одним Атуром на двоих или вообще без Артура) хозяйственная Олечка Судейкина и беспечная Ахматова, посещали многие знаменитости того времени, оставившие для потомков растроганные воспоминания. Талантливый художник и, по собственному признанию, умелый «пайколов», график Юрий Анненков вспоминал в сытой парижской старости про скудость тогдашних пайков и более чем скромный завтрак у Судейкиной и Ахматовой. Внимательный Чуковский записывал в осторожном своем дневнике наблюдения над болезненной озабоченностью поэтессы состоянием ее всероссийской славы. Сбить Ахматову с этой темы искусному интервьюеру Чуковскому так и не удалось, так что, придя домой, он записал в свой дневник: «Мне стало страшно жаль эту трудноживущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе – и еле живет другим…»
Но о чем еще и о ком еще должна было думать бедная «трудноживущая» женщина? О близких? Но у нее, похоже, не бывало близких. Рос где-то в не слишком большом отдалении, у матери Гумилева, ее единственный сын, но «дурная мать» не выбиралась к нему целых четыре года: все как-то было недосуг съездить, А уж о том, чтоб помочь старушке-свекрови в делах воспитания, и речи не шло. Потом и самого бывшего мужа Гумилева не стало. Его расстреляли. И не то чтобы он по возвращении из Англии саботировал большевистское культурное строительство. Напротив, Гумилев активно в него включился: сотрудничал в издательстве Горького, возглавлял Союз поэтов, учил молодежь поэтическому искусству, открывал студии, без конца заседал, как положено, выводил в люди талантливых девушек… Но случилось так, что чека для дальнейшего устрашения интеллигенции, а может и для повышения своего престижа начала набирать смертников для «тайного контрреволюционного заговора» – тут кто-то и слил Гумилева в список участников «группы Таганцева».
