Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

Через несколько дней на агробазу пришел его друг Ондрюшенко и, со слов начальника аэропорта, рассказал о банкете, состоявшемся в тот вечер, когда Уоллес побывал на прииске и в совхозе. Между прочим, высокий гость, как сказал начальник аэропорта, не без удивления спросил: почему за столом он не видит своего коллегу из совхоза?

Никишов побагровел от неловкости и развел руками:

— Не мог приехать, дела…

И все-таки этот визит и все дальнейшее за ним не остались без последствий. Время, события… Они менялись куда скорее, чем менялся сам человек. Они менялись цветом, как день и ночь.

Все такие же лютые морозы зимой, когда в тишайшем, кристально-чистом воздухе за триста метров слышно, как скрипят по дороге арестантские ботинки из свиной кожи; как над остановившейся бригадой свистит теплое дыхание изо рта — пар мгновенно обращается в кристаллики льда, а холод пробирает действительно до костей.

Все такой же сыпучий перемороженный снег уже в октябре покрывает землю, все так же хрупки, словно сосульки, ветки тополей, а при рубке полена на улице от удара вдруг рассыпается тяжелый колун, и только куски чугуна остаются на снегу — топорище, осушив ладони, выскакивает из враз ослабевших рук дровосека.

Зимний день страшно укорачивается. Воздух все чаще заполняется густым туманом: значит, далеко за сорок… Над приисковыми забоями, прорезая черный воздух, скрещиваются прожектора. Их зияющие световые прорези выхватывают на дне котлованов медленно работающих — лишь бы не замерзнуть — заключенных. А на трассе нет-нет, да и ухнет странный звук, словно взорвется напорная вода, достигшая критической массы: то разлетается в клочья очередной автомобильный скат на стоянке «студебеккеров», и шоферы, греющиеся в дорожной забегаловке, толпой кидаются к дверям: не на моей ли машине беда?..

Крепко сжав еще не до конца съеденные зубы, запеленавши стареньким кашне задубевшее лицо, заключенные в двести тысяч ломов и кайл долбят неподатливую породу, проклиная и сгинувшего Ежова, и новое на Лубянке начальство, какого-то Берия, и безвестных геологов, нашедших в проклятом крае больше десяти граммов золота на кубометр грунта. Эти граммы на весах жизни перетянули десятки тысяч живых и теплых человеческих тел…

По тысячеверстной трассе, по ее ответвлениям на Бутугычаг, на Буркот, на «Аннушку», Среднекан, Сеймчан, Ат-Урях и Туманный, на Бурхалу и Ударник, и на какой-то богом забытый, чекистами найденный Делянкир — повсюду слышатся последние вздохи умирающих.

Желто светятся над приисками фонари по оградам зоны. На небе вдруг возникают многокрасочные сполохи сияний. И так страшны эти спорящие друг с другом огни, что немногочисленные волки прижимаются брюхами к снегу и воют с такой тоской, что сами пугаются своего голоса. Жутко живым. Ой, жутко!

Где же весна? Где тот теплый свет, который может оживить мерт-вячину зимнего пейзажа и вселить надежду на продление жизни? Далека весна, и нет на нее надежды. И в ноябре, и в марте, и в июле на приисках одинаковый рабочий день: двенадцать часов. Двенадцать! Ужасающая продолжительность эта, по мнению начальника прииска «Ударник» Кацмана, высказанного на совещании в Сусумане, способствует оздоровлению организма и укреплению человеческих мышц. Это «оздоровление» уменьшило за один 1943 год количество заключенных на прииске на двадцать процентов, половина из которых легла в отработанный разрез, а вторая половина поехала завершать последние недели жизни в инвалидный лагерь, скорее всего в знакомую Морозову Чай-Урью…

К началу 1944 года общее число заключенных в Севвостлаге, после раннего закрытия навигации на Охотском море, резко сократилось. Пришли слухи, что в Находке бараки опустели. Три тысячи этапников увезли в Нагаево последним теплоходом, среди них были и люди из освобожденных от немцев областей нашей страны. Опять же русские и украинцы, обвиненные в том, что остались живы за месяцы, проведенные под немецкой оккупацией. Живы — значит немецкие пособники, враги… Пленных немцев на Колыму не привозили, а вот народ из Восточной Европы прибыл на Континент особого назначения.

Для них колымская зима 1943–1944 года оказалась роковой. Золота они накопали мало: не тот «костяк», что у заключенных раннего «захвата».

В верхах Дальстроя снова заговорили об острой нехватке рабочей силы, о необходимости как-то сохранить в рабочей форме те двести или триста тысяч «врагов народа», которые уже разменяли наполовину свою десятку или восьмерку и как-то «вжились» в рабские условия. Этот основной кадр гулаговских рабов давал до девяноста процентов плана по золоту и олову. На них, если угодно, держался авторитет и судьба Дальстроя. Ирония судьбы?

Появились «гуманные» приказы. Рабочий день уменьшался до десяти часов. Разрешалась в свободное время индивидуальная промывка породы на отработанных отвалах.

Баланда стала попахивать мясной тушенкой. Две ложки перловой каши были смазаны маслом незнакомого запаха. Кисель стал погуще. Все это шло «оттуда», но сытыми лагерников оно не делало. Однако надежду на перемены навевало.

И тогда же в кабинетах НКВД и в политотделах сотрудникам зачитывали приказы заместителя начальника НКВД В. Н. Меркулова о повышении бдительности в местах отбывания сроков для «врагов народа». Ведь еще живы, проклятые!

Колыма ждала пополнения. Тем более что советская армия подошла к западной границе. Органы готовились к «большой облаве». Еще не были сведены счеты с Прибалтикой, с западной Белоруссией и Украиной. Будет, будет пополнение! Больше чем ожидалось.

Тегеранская конференция, сообщения о совместных действиях СССР, Англии и США, несломленное сопротивление Франции — все это было предвестием конца нацистской Германии, победой демократии. Все вызывало в лагерных зонах подъем и надежду на справедливость. Пусть и чудовищно запоздавшую.

И грустно, и смешно: почти две недели в приисковых столовых заключенным на второе давали… манную кашу. Как в детских садиках. Ничего другого на складах Колымснаба не было. Огромные чаны в двух квасильных складах совхоза «Сусуман» стояли пустые и выскобленные.

Весна сорок четвертого была на Колыме бурной и спешливой. Страда на совхозных полях кончилась за две недели. Капуста пошла в рост как-то очень смело, на поля было приятно смотреть. Морозов ходил козырем.

И вдруг — записка от агронома Потоцкого: опасность! Массовое распространение капустной мухи. Что это значит, Морозову искать в учебниках не надо. Знал, что урожай под угрозой.