Мы отправились в гостиницу, которая называется «Hotel de Russie», и поместились в двух маленьких комнатках с выбеленными известью потолками, с деревянными полами и с простою, светлою деревянною мебелью.
Благодаря моему дорожному несессеру я тотчас — же устроила себе ванну и туалет и, поев яиц и напившись молока, поданного толстой и свежею немкой, я принимаюсь писать.
Я нахожу, что сама я имею известную прелесть в этой бедной маленькой комнатке, в моем белом пеньюаре, с моими красивыми, обнаженными руками, с моими золотистыми волосами.
Я только посмотрела в окно. Бесконечность утомляет взор. Это полное отсутствие холмов, эта равнина представляется мне вершиною горы, которая возвышается над всею вселенной.
Шоколад очень тщеславный мальчик.
— Ты мой курьер, — сказала я ему, — ты должен говорить на нескольких языках.
Мальчик отвечал, что говорит по-французски, по-итальянски, по-ниццарски, не много по-русски и что он будет говорить по-немецки, если я соглашусь научить его.
Он пришел весь в слезах, сопровождаемый смехом Амалии, и стал жаловаться на то, что хозяин указал ему постель в той комнате, где уже поместился какой то торгаш.
Я приняла серьезную мину и сделала вид, будто нахожу вполне естественным, что его поместили вместе с торгашом. Шоколад так плакал, что я начала смеяться и, чтобы его утешить, велела ему прочесть несколько страничек всемирной истории, купленной специально для него.
Этот негритенок забавляет меня — это живая игрушка: я даю ему уроки, учу его прислуживать, выслушиваю его капризы — словом, это моя собачка и моя кукла.
Мне положительно нравится жизнь в Эйдкунене; я занимаюсь воспитанием молодого Шоколада, который делает огромные успехи в нравственности и философии.
Сегодня вечером он отвечал мне священную историю; дойдя до того места, где рассказывается о предательстве иуды, он в трогательных словах передал мне рассказ о том, как иуда продал Спасителя за тридцать серебренников и выдал его страже поцелуем.
— Шоколад, друг мой, — сказала я, — согласился ли бы ты продать меня врагам, за тридцать франков?
— Нет, — отвечал он, опуская голову.
— А за шестьдесят?
— Также нет.
— А за сто двадцать?
— Тоже нет.
— Ну, а за тысячу франков? — продолжала я допрашивать его.
— Нет, нет, — отвечал Шоколад, теребя край стола своими обезьяньими пальцами, не поднимая глаз и шевеля ногами.
— Ну, Шоколад, а если бы тебе дали десять тысяч? — ласково настаивала я.
— Тоже нет.
— Славный мальчик! Но если бы тебе предложили сто тысяч франков? — спросила я для успокоения совести.
— Нет, — сказал Шоколад, и голос его перешел в шопот, — я взял бы больше…
— Что?!
— Я взял бы больше.
— Ну, милый человек, скажи, сколько-же, говори-же. Два, три, четыре миллиона?
— Пять или шесть.
— Несчастный, вскричала я, — разве не все равно продать за тридцать франков или за шесть миллионов?
— О, нет! когда у меня будет столько денег… другие ничего не посмеют мне сделать.
И, вопреки всякой нравственности, я упала на диван, разражаясь смехом, а Шоколад, довольный произведенным впечатлением, удалился в другую комнату.
Но знаете ли вы, кто приготовил мне обед? — Амалия. Она зажарила двух цыплят, — а то я просто умирала с голоду; что же касается жажды — нам подали бутылку невозможного шато-лароза.
Нет, право, странно: это Эйдкунен! Увидим, что-то будет в России.
Вторник, 1-го августа. Я хотела бы опять приняться за рыцарский роман; тот, который я начала, брошен на дно белой шкатулки.
Мы с тетей все еще в гостинице Эйдкунена и ждем приезда моего многоуважаемого дядюшки.
Мне надоело сидеть в заверти, и около половины девятого я сама пошла на станцию к поезду, а так как мне сказали, что мои часы идут на несколько минут вперед, то я отправилась погулять с Амалией.
В Эйдкунене есть хорошенькая аллея, хорошо вымощенная и тенистая, с маленькими домиками по сторонам; тут есть даже два кафе и нечто в роде ресторана. Свисток поезда раздался во время моей прогулки и, несмотря на мои маленькие ноги и большие каблуки, я пустилась бежать через огороды, через кучи камней, через рельсы, чтобы только поспеть к поезду, и — напрасно!
Что же это думает мой прекрасный дядюшка?
Среда, 2-го августа. В ожидании других огорчений, у меня начинают падать волосы. Кто этого не испытал, тот не может понять, какое это для меня горе!
Дядя Степан телеграфирует из Конотопа, что выезжает только сегодня. Еще сутки в Эйдкунене — как вам это нравится? Серое небо, холодный ветер, несколько бедных евреев на улице, стук телеги от времени до времени и всевозможные невыносимые беспокойства!
Сегодня вечером тетя заговорила со мной о Риме… Давно уже я не плакала — не от любви, нет! но от унижения при воспоминании о нашей, жизни в Ницце, которую я оплакивала еще сегодня вечером!
Пятница, 4-го августа (23-го июля по русскому стилю). Вчера в три часа я пошла к поезду и к счастью, дядя был там. Но он мог остаться только на четверть часа: на русской границе, в Вержболове, он с трудом добился позволения приехать сюда без паспорта и должен был дать честное слово одному из таможенных чиновников, что вернется со следующим же поездом.
Шоколад побежал за тетей, когда оставалось всего несколько минут. Когда она приехала, они успели только перекинуться двумя словами. Тетя, в своем беспокойстве за меня, придя в гостиницу, вообразила, что у дяди был какой-то странный вид и своими полунамеками довела меня до того, что и я начала беспокоиться. Наконец, в полночь, я вошла в вагон; тетя плакала; я делала над собой усилие, стараясь не опускать глаз и не двигать ими, чтобы сдержать слезы. Кондуктор подал знак, и в первый раз в жизни я осталась одна!
Я начала громко плакать; но не думайте, что я не извлекла из этого выгоды!.. Я изучала по опыту, как люди плачут.
Ну, довольно же, дитя мое, сказала я сама себе и встала. Я была уже в России. Меня приняли в свои объятия дядя, два жандарма и два таможенных чиновника. Со мною обошлись как с принцессой, даже не осмотрели моих вещей. Здесь большая станция, чиновники изящны и замечательно вежливы. Мне казалось, что я нахожусь в идеальной стране — так все хорошо. Здесь простой жандарм лучше офицера во Франции.
Заметим, кстати, в оправдание нашего бедного государя, которого обвиняют в том, что у него странные глаза, — что у всех, носящих каски (а их немало в Вержболове), глаза такие-же, как у государя. Не знаю, кроется ли причина в каске, которая падает и давит на глаза, или же это просто подражание. Что касается подражания, то ведь во Франции всякому известно, что все солдаты похожи на Наполеона.
