Фотография, воспроизводящая все случайности природы, никогда не войдет в область искусства; но живопись, игнорирующая бесполезные подробности и признающая только те черты подлинника, которые составляют его характер, есть одно из высших выражений искусства. В сценическом воспроизведении характеров более, чем в каком либо другом, должно держаться одного необходимого, одного ведущего к цели. Сценическое искусство менее, чем всякое другое, допускает случайности. Каждое лишнее движение (я уже не говорю о движениях фальшивых) не только бесполезно, но и вредно. Рама, в которой вращается драматическое представление, так узка, время, ему уделенное, так ограничено, что каждая минута драгоценна для артиста, каждое его движение знаменательно. Он не имеет права не только на что-нибудь ложное, но и на что-нибудь индифферентное. Индифферентизм на сцене есть потеря времени, которая ничем не вознаграждается. Места, произносимые актером бесцветно или в которых он встает, или садится, или ходит взад и вперед без надобности, равняются местам, вычеркнутым из его роли, если (что еще вероятнее) они не наводят скуки на зрителей.
Сказать, что Нильский вполне сознал всю важность этого правила, значило бы отклониться от истины; но я смею утверждать, что он сознал его лучше, чем другие, виденные мною Иоанны. Могу сказать так же, что если не все места были переданы им равно знаменательно, то он ни одного не передал фальшиво.
Видеть и слышать Нильского доставило мне художественное наслаждение, и я сожалел только об одном, что, приобрев в нем замечательного Иоанна, публика лишилась замечательного Годунова, которого она не ценила по заслугам, но которого достоинство почувствуется чрез его потерю.
Гр. A. Толстой». Иоанн IV (Настоящий)
Ивана Грозного играли три актера[23],
Но трудно автору им было угодить;
Четвертый эту роль, как яблоко раздора,
По мненью автора, мог только раскусить.
Соперников своих надев костюм потертый,
Он грозного царя изобразил,
А так как Грозный сам был Иоанн четвертый,
По счету, стало быть, он настоящий был.
Хоть критика его не очень одобряет,
Но что суд публики пред авторским судом?
Венок четвертому сам автор присуждает,
И мы пред автором склоняемся челом…
Но Грозного смотреть уж больше не пойдем.
Встреча с графом Толстым в Берлине. — Его припадки. — Курьезный случай. — Визит к графу Шувалову.
Мое знакомство с графом Толстым продолжалось до самой его кончины. Незадолго до смерти его, мы встретились с ним в Берлине, на железнодорожном вокзале, при возвращении в Россию. Он выглядел очень нехорошо; исхудалый, скучный, он жаловался на припадки нервного расстройства.
— Одолевают они меня, мучат.
Сначала мы встречались с ним только на станциях, так как он ехал в первом классе, а я во втором, но потом уместились в одном вагоне.
— Я ведь сижу в купэ совершенно один, — сказал мне как-то граф. — И душевно бы желал ехать с вами вместе, но я боюсь за вас. Вам, может быть, будет неприятно быть в обществе больного человека? Вы не испугаетесь приступов невральгии?
— Я ничего не боюсь, граф, — поспешил я ответом. — Напротив, не говоря об удовольствии беседовать с вами, я, может быть, пригожусь в качестве сиделки во время припадка.
— Если так, то я сам буду очень доволен вашей компанией. Пересаживайтесь.
Я перешел в его купэ.
Мы много говорили о театре, об его будущих литературных замыслах, о желаемой им постановке «Дон Жуана», «Царя Феодора», запрещение которого его очень огорчало. Он надеялся со временем выхлопотать разрешение…
Наступила ночь. Мы уснули. В вагоне было совершенно темно… Вдруг я чувствую прикосновение дрожащих рук и какой-то невнятный шепот. Быстро вскакиваю и спрашиваю:
— Что? Что такое?
— Спичку! Ради Бога, спичку.
Освещаю вагон. Граф наклоняется к дорожной сумке, достает из нее какой-то футляр, роется в склянках и моментально делает себе подкожное вспрыскивание морфия, как потом оказалось.
— Ну, слава Богу! сказал облегченно граф. — Теперь, кажется, все обошлось благополучно. Захватил вовремя. Припадок не успел разразиться…
Затем мы доехали до станции. В последний раз простился я с ним. Он отправился к себе в имение, где и умер в самый день предполагаемого отъезда своего в Париж.
Упоминая как-то о том, что граф Толстой всегда был доволен моим чтением его стихов, я не упомянул, что он часто поручал мне чтение его произведений вместо себя. Благодаря этому, я приобрел много великосветских знакомств. Граф приглашал меня с собою в аристократические дома, где вместе с ним я декламировал монологи и диалоги из «Смерти Иоанна Грозного» или из других его пьес. Даже на первой считке в Александринском театре я читал трагедию для актеров, так как сам он чувствовал себя не совсем здоровым.
Однажды мое постоянное лекторство толстовских произведений было причиной курьезного случая. Как-то вечером, будучи незанятым в театре, возвращаюсь я к себе домой часов в восемь и застаю в гостиной жандармского офицера. Эта неожиданная встреча меня смутила, и я неровным голосом спросил:
— Что вам угодно?
Он объявил, что прислан за мною шефом жандармов графом Петром Андреевичем Шуваловым, к которому я должен немедленно явиться.
— Хорошо… я сейчас приеду.
— Со мной пожалуйте… Я обязан доставить вас лично.
— Что? Почему? Зачем?
— Ровно ничего не знаю. Получил приказание доставить вас к его сиятельству и более мне ничего неизвестно.
Я попросил у него позволения переодеться во фрак, потом отправился в парикмахерскую бриться, наконец, заехал в магазин купить перчатки. Все это было мне разрешено, и он всюду меня сопровождал. Наконец, приехав в дом бывшего Третьего Отделения, где жил граф Шувалов, офицер сдал меня с рук на руки швейцару. Тот, в свою очередь, доставил меня еще в один передаточный пункт — в прихожую, где приняли меня лакеи. Ничего не понимая, я отдался во власть многочисленной челяди, и по лестнице лакеи начали официально передавать друг другу известие о моем прибытии; наконец, меня проводили до гостиной графини; куда я и вошел.
Графиня Шувалова приветливо протянула мне руку и сказала:
— Пожалуйста, извините меня и моего мужа, что потревожили вас. Граф Алексей Константинович разрешил нам просить вас его именем не отказать сделать удовольствие и прочесть его пьесу «Царь Борис», послушать которую все сегодня собрались к нам. Сам же Толстой простудился и совершенно без голоса. Он должен сейчас приехать. Мой муж очень извиняется, что у него сегодня комитет министров, он никак не мог остаться дома; но заранее просил благодарить вас, если вы не откажетесь прочесть.
