ценность не столько материальную, сколько сентиментальную – часто они совсем малюсенькие, ибо я без ума от миниатюрных вещей: турецкая турка с чашечками – увы, побитыми, я покупала их у старьевщика с Кингс роуд; несколько фарфоровых ваз-шинуазри из Дрездена; саксонские маркизы, пастушки и другие статуэтки; а еще – простой фаянсовый котенок, напоминающий обо всех кошечках – спутницах моей жизни: в детские годы это была Мурка, потом Мусси, жившая у нас в Будапеште. Генри, которого аристократическое воспитание влекло к древностям, часто посмеивался над моим пристрастием к дешевым безделушкам, привезенным оттуда и отсюда, имеющим только одно, зато очень важное для меня достоинство – они напоминали мне города, счастливые мгновения, лица… Кем были бы мы без этих милых пустяков? «Бездушные предметы, есть у вас душа – привязываясь к душе нашей, она внушает нам любовь…» Как я люблю эти стихи Ламартина.
А вот и он – тоже пристроился за витриной, безмолвный, пузатый, неповоротливый, а ведь это не в его природе: самовар. Надолго поселившись в Великобритании, я не без сожаления отказалась от этого предмета, переключившись на тандем: электрический кипятильник – чайник. Зато я отнюдь не гнушаюсь пользоваться металлической подставкой с ручкой, которую в России обиходно называют подстаканником, – в него вставляют стеклянный стакан с горячим чаем.
– Вот и ваш stand-chic, – церемонно объявляет мне Эмильенна, коверкая словечко, когда каждый вечер, ровно в девять, приносит мне чай «Эрл Грей». Этот чай я люблю смаковать, потягивая маленькими глотками, читая что-нибудь, а раз в неделю еще и выкуриваю в одиночестве ментоловую сигарету.
В другой комнате царит уютный беспорядок, немного напоминающий атмосферу гримерок «Русских балетов». Ткани-накидки драпированы по моему вкусу, на вешалках висят костюмы, везде афиши в рамочках. Моя кровать – это диван, придвинутый вплотную к стене, и над диваном уж совсем по-русски висит восточный ковер. По краям – цветы, а основной сюжет – горделивый турецкий всадник, поэтому ковер называется «Мамлюк»; он чудесным образом проследовал за мной из Санкт-Петербурга в Лондон. Для таких эмигрантов, как я, предмет, вырванный у прошлых лет, столь редок, что поистине бесценен.
У этого ковра целая история. Однажды, прогуливаясь в Питере по Александринскому рынку с другом, ныне покойным художником Савелием Сориным, я увидела этот ковер в витрине и едва не лишилась чувств. В общем, купила его и увезла с собой. Когда Генри, тоже любивший этот ковер, вместе со мной уезжал из Санкт-Петербурга, уже ставшего Петроградом, летом 1918 года, в ужасной спешке, нам пришлось взять в багаж только самое необходимое, и мы оставили ковер в посольстве Британии. В своих «Мемуарах» Генри рассказывает, как через десять лет я заметила в одной витрине на улице Виго в Лондоне свернутый рулон; цветы по краям – я увидела их – напомнили мне мой ковер. Я вошла в лавку и попросила показать. Никаких сомнений – это был именно он. Оказавшись в руках большевиков, британское посольство подверглось разграблению, вся мебель была разбита или продана, а вот наш ковер умудрился выжить. Антиквар проникся сочувствием ко мне и уступил за подходящую цену.
После Второй мировой войны, продав наш чудесный дом на Альберт-Роуд, мы поселились в квартирке поскромнее, и ковер с мамлюком отправился на шкаф. А теперь – вот он, висит над моей постелью, и каждый вечер, засыпая, я думаю о Генри, о Питере, Сорине, об Альберт-Роуд и еще о стольких вещах…
В ящик комода я положила все, что осталось от моих драгоценностей: камею, которую я любила носить, и – прелестная штучка! – браслет ручной работы из цветных стекляшек, с ним связано воспоминание о моем друге Кейнсе. Ночной столик служит мне сейфом. Упрятанные в футляры, здесь покоятся настоящие сокровища, чудом уцелевшие во время нашего с Генри опасного бегства в Европу, ибо были зашиты в подкладку наших одежд: украшенный золотым гербом кулон – я получила его из рук Николая II, когда меня титуловали примой-балериной, и две броши, одна с крупным аметистом, работы Фаберже, а другая подарена царицей – на ней ее монограмма, выложенная рубинами в оправе из бриллиантов.
В 1940-м, когда Ник женился на актрисе Кэй Беннерман, я собиралась подарить эту брошь невестке, но потом передумала: вещий сон вселил в меня опасение, что пройдет несколько лет, и мой сын может развестись, повторив мою собственную судьбу. Я не ошиблась: у сына все было так же, как и у меня, – лишь вторая попытка оказалась удачной. Ник расстался с Кэй в 1945-м (эта блестящая молодая особа сделала карьеру и в кино, и в театре), а в 1957-м он женился на Дороти Мэри Норе Мостин Белл, матери двух моих внуков: Каролина появилась на свет в 1958-м, а Николас – в 1960-м.
Все самое интересное, чем я владею, развешано на стенах: масляная живопись, рисунки, гравюры… Их так много, что висят они вплотную, и за ними едва различим мотив рисунка на обоях. Особенно мне нравится та маленькая акварель Анри Танре, где я изображена в обожаемом мною костюме из «Женских хитростей».
Мое живейшее сожаление: у меня не сохранился портрет, написанный с меня Сориным, – там я на сцене Мариинского театра в роли Сильфиды. Оставшийся в Питере, он был передан моим первым мужем, Василием Мухиным, в московский музей. По крайней мере так мне сказали – ибо Василия я никогда больше не видела.
Александр Бенуа подарил мне две акварели Версальского парка, собственноручно им подписанные. Они, вместе с эскизами Льва Бакста, придумавшего мои самые красивые сценические костюмы, составляют гордость моей коллекции. Все остальное, что было самого ценного, я отдала Нику.
От «Мира искусства» к «Русским балетам»
Сколько всего написано о Баксте и Бенуа – первых и, по мне, самых талантливых декораторах и сценографах дягилевских «Русских балетов». Значение этих блистательных художников, всеми признанное, не прекращает подтверждаться. Совсем недавно директор пансиона попросил встречи со мной и заявил напрямик:
– Мадам Карсавина, вам следовало бы застраховать ваши картины. Опять много говорят о Русских сезонах и «Русских балетах», а престиж Бакста и Бенуа все растет и растет.
И Бенуа, и Бакст были людьми высочайшей культуры и обладали мягким характером: оба передали потомкам острую чувствительность художника и любовь к знаниям, – но в остальном они были совсем не похожи. В моей памяти, хотя они и принадлежали к одному поколению, Бенуа остается господином весьма старомодным, в высшей степени респектабельным и консервативным, с черной бородкой и в пенсне, он, помнится, вечно засиживался над какими-то старинными гримуарами; в то время как Бакст видится мне утонченным и забавным проказником с ясным колдовским взором и пышной рыжей
