— Гу-ут, — сдержанно говорил учитель. — Но дизе… это задач легкая… Нужно решайт другую.
Сближали их занятия по истории. С живым интересом читал Михаил о походах Ганнибала, Александра Македонского, Наполеона. Учитель заранее вычерчивал схемы сражений, где красные и синие значки обозначали построение войск, пунктиры — их движение, а стрелки — атаки.
Воинственный унтер преображался в полководца:
— Ейне колонне маршиерт, цвейте тоже шагайт… А потом ангриф… то есть атака!
От него Михаил узнал о беспримерном сражении отважных карфагенян у Канн, где им удалось окружить превосходящую по численности римскую армию. Услышал о греческом полководце Эпаминонде и его великом открытии — сосредоточивать на главном направлении решающие силы.
Он не стеснялся задавать вопросы, и немец отвечал мальчику, как равному, часто горячился, забывая о педагогическом такте, но ученик словно не замечал того и не обижался.
Наполеона Швердт не очень жаловал, однако не без восторженности рассказывал, как молодой полководец возглавил боевую колонну и со знаменем в руках атаковал Аркольский мост, отбросив неприятельские силы. В сознание мальчика на всю жизнь запало любимое выражение Наполеона, которое тот часто употреблял перед сражением: «Вначале ввяжемся, а там будет видно!» Он даже записал его на листе бумаги и повесил у кровати.
О Суворове гувернер высказался сдержанно:
— Ему помогаль случай, просто везло.
Это задело Михаила: его дед Иван в Суворове души не чаял, Митрофаныч рассказывал такое, что дух захватывало. И отец Дмитрий Иванович преклонялся перед легендарным генералиссимусом. Его же учитель говорил совсем иное.
Михаил рассказал об этом отцу, тот усмехнулся:
— Ты с ним не спорь. Просто он не желает признать в русском великого полководца. Лучше прочитай книгу.
Когда на следующий день Федор Иванович увидел в руках воспитанника книгу о Суворове, самолюбие его было уязвлено.
— Ви читайте о великом полководце Фридрихе, о нем нужно знайт.
Время шло, между гувернером и учеником появились трения, но. все попытки учителя сломить упрямство ученика, подчинить его своей воле ни к чему ни приводили. Скорее наоборот: чем настойчивей был немец в своих требованиях, тем сильней упорствовал мальчик. А однажды случилось то, что вконец сделало их врагами.
Утром учитель потребовал тетрадь:
— Я путу спрашивайт вокабул.
Ах, эти несчастные вокабулы! Вчера заигравшись, Миша совсем забыл выучить их.
— Та-ак, — многозначительно произнес учитель, раскрывая тетрадь.
Он, конечно, знал, что Михаил не приготовил урок. Протер лоскутком очки, облизал, будто предвкушая сладкое, кончиком языка тонкие губы.
— Скажите пожалуйста, как по-немецки будет разум? Ми вчера-употреблял это слофо.
— Разум… Разум, — пролепетал, пытаясь вспомнить, Михаил и замолк, виновато опустив голову.
— Не знайт? Гут. А как путет сосед? Тоже не знайт. Нахбар путет по-немецки сосед… Ви ничего не знайт! Ви не желайт знать плагородный язык! Я говорил вашему отец, что ви путете знайт немецкий язык, но ви не хотите его знайт. А потому я, натюрлих, толжен приняйт строгий мер. Ейн момент, — и поспешно вышел.
Вернулся он быстро, держа в руках тонкий и гибкий, наверняка заранее припасенный прутик. Объявил:
— Я путу вас наказайт. Потайте мне руки. Вот так. — И вытянул, показывая руку ладонью вверх.
Не осознавая происходящего, Михаил вытянул руки. Никогда еще над ним не проводили такой экзекуции!
— Ейн! — воскликнул немец и яростно хлестнул прутом.
Ладони словно обожгло, и Михаил отдернул руки, но окрик заставил их снова вытянуть.
— Цвай!
Стиснув зубы, с глазами, полными слез, он вытерпел наказание, не показывая боли. Потом повернулся и, твердо ступая, не выбежал, а вышел из комнаты.
Свою обиду и боль он выплакал втайне от всех. Не пожаловался ни матери и отцу, ни сестрам, которые настойчиво допытывались.
С того дня между гувернером и воспитанником возникла скрытая неприязнь. Даже уроки истории и математики не могли сгладить их отношений.
— Что случилось? Расскажи, мой друг, — встревоженная поведением сына, допытывалась Ольга Николаевна.
— Ничего, — потупясь отвечал он. Искать защиты у женщины он считал недостойным мужчины.
Ничего не сказал он и отцу, хотя тот догадывался о случившемся. Возможно, Митрофаныч подглядел.
Однажды горничная Надюша пришла к Ольге Николаевне со слезами.
— Увольте меня, барыня, от этого немца. Покоя нет. Все придирается, а давеча такое потребовал, что стыдно сказать. А сам ночами где-то пропадает.
Все замечали, что Федор Иванович по вечерам уходил и возвращался поздно, стал рассеянным. Не иначе, нашел даму сердца. В очередное воскресенье он старательно повязал новый галстук, натянул купленные накануне белоснежные перчатки. Надушившись, он оглядел себя в зеркало, хмыкнул и заспешил на выход. До встречи оставалось немного времени, но он высчитал путь с точностью до минуты.
— Уж какой вы ныне пригожий, — сказал ему приятное Митрофаныч.
Тот расплылся в улыбке, взялся за начищенную дверную ручку и… на перчатке во всю ладонь появилось черное пятно.
— Что такое? — выпучил он на Митрофаныча глаза. — Что это?
Хотел осторожно вытереть с новых перчаток грязь, но только размазал. Понюхал: вакса. Та самая, которой мазали сапоги. Немца бросило в жар.
Митрофаныч стоял ни жив ни мертв. Откуда такое? Сегодня он не трогал злосчастной банки. И тут пришла догадка: барчонок недавно тут крутился. Неужто его рук дело?
Но гувернер и сам обо всем догадался!
— О, майн гот!.. О, тейфель! — Он с яростью сорвал с рук перчатки. — О, я зналь, кто это делаль! Какой злой шутка! Михель! Михель!
Но того поблизости не было.
Развязка произошла на следующий день. К сестрам пришли подруги и среди них — черноокая, с чубчиком Звездочка. Так назвал Михаил девочку, которая вызывала в нем волнение. Глаза у Звездочки были бархатными, бездонными, хотелось в них смотреть и смотреть. Он чувствовал себя защитником девочек, доблестным рыцарем, о которых читал в книжках.
И тут вошел Федор Иванович. Его появление не предвещало ничего приятного.
— Подите ко мне! — чуть не срываясь на крик, позвал он Михаила. — Ви вчера делаль глупость. Ви сегодня дольжен отвечайт.
Все замерли. Тон был явно оскорбительным. Михаил понял все. Присутствие девочек и Звездочки, однако, придало ему смелости.
— Ви негодный мальчишка, теперь молчайт! Вчера ви шкодить! Но герр Швердт не позволяйт себя унижайт. Он знайт себе цену!
