Фермор скривил свое красивое лицо:
– Позиция имеет большой недостаток – фронт прорезывается оврагами, никакого сикурсу[13] дать друг другу будет невозможно.
Ему было смешно, что Голицын – начальник дивизии, а не понимает такой простой вещи.
– Вы не правы, Вилим Вилимович, – оживился Салтыков.
В глубине души он понимал, что Фермор прав, но недолюбливал его и хотел уколоть.
Салтыков, наклонившись над картой, ткнул в нее пухлым перстом:
– С левого крыла нас обойти, сами видите, нельзя – река Одер. А с правого – пусть обходит! Тут – речка, пруды, болота. Король любит драться на ровной местности, чтобы ему можно было поставить свои линии, а у нас здесь – горы да овраги.
Фермор молчал.
– Может быть, ваше сиятельство, еще укрепить фронт ретраншементом?[14] – поспешил предложить угодливый Вильбуа.
Салтыков недовольно поморщился, махнул рукой:
– Э, сейчас незачем. Зря только солдат мучить. Подождем до утра: утро вечера мудренее! А что же все-таки предлагаете вы? – спросил он у Вильбуа.
– Подчиняться приказу Конференции и отступить к Кроссену, – ответил Вильбуа, поглядывая на Фермора, поддержит он или нет.
– Самое правильное решение! – поддержал Фермор.
Салтыков вытер лицо платком, секунду помолчал, как бы собираясь с духом, а потом отрубил:
– Трогаться с места нельзя: тронешься, перемешаешь все полки – потом и за сутки в боевой порядок их не поставишь! Нет, уж будем стоять здесь и ждать короля!
– Простите, ваше сиятельство, а как же с обозом? Ведь у нас двадцать тысяч повозок. С этаким цыганским табором принимать бой на холмах? – горячо выпалил Суворов.
Его раздражала нерешительность Салтыкова. Петр I, у которого учился подполковник Суворов, говаривал: «Во всех действиях упреждать», а этот толстый барин вовсе не думает идти навстречу врагу, а собирается только обороняться.
– Подполковник Суворов прав, – первым отозвался генерал Фермор.
Фермор был доволен, что его дивизионный дежурный штаб-офицер так основательно поддел главнокомандующего. Но ему не понравилось одно: зачем Суворов обозвал весь обоз, и в том числе, стало быть, и его верблюдов, «цыганским табором»?
– Будем мы отступать или нет, а обоз надобно сегодня же отправить за Одер, – сказал Фермор.
– Совершенно верно. Немедленно отправить за реку! – спохватился Румянцев.
– Да, да, да, отправить, – поддакнул Вильбуа.
– Ну что ж, – спокойно, не торопясь, ответил Салтыков, – отсылать так отсылать. Завтра же и отошлем, – легонько ударил он по столу рукой.
Выходило так, что он и соглашался с Фермором, но в то же время поступал по-своему: отошлю, но не сегодня!
– А теперь, господин подполковник, – кивнул он Суворову, – давайте-ка объедем весь лагерь, посмотрим, как и что у нас! – поднялся главнокомандующий.
Казачья лошаденка Суворова не отставала от статного арабского жеребца графа Салтыкова.
Они объехали весь фрунт русских войск от левого крыла на Еврейской горе, самом высоком и широком из франкфуртских холмов, до правого – на узкой площадке Мельничной горы, где под мирными ветряками расположились десятки шуваловских единорогов Обсервационного корпуса.
Жеребец графа продирался сквозь кусты, спускался с обрывов вниз, в долину, подымался на кручи. Главнокомандующий хотел лично проверить, насколько болотисты берега речки Гюнер, сможет ли пехота «скоропостижного короля» – так звали Фридриха II при русском дворе – пройти здесь или нет. Осматривал, как круты спуски оврагов Лаудонгрунда и Кунгрунда, на что давеча так напирал осторожный Фермор.
Возвращались назад.
Крепкий жеребец графа легко вымахнул из Кунгрунда наверх, на Большой Шпиц, который лежал между Еврейской и Мельничной горами…
Салтыков остановился, снял треуголку и, вытирая платком мокрый лоб, сказал штаб-офицеру, поспевавшему за ним:
– Напрасно Фермор пугал: тут не то что мушкатеры, а и полукартаульные единороги пройдут. И через овраги можно получить довольный сикурс. Ну и погодка! – переменил он разговор. – Вот благодать какая!
– Жарко, ваше сиятельство, помилуй Бог, жарко! – согласился худощавый подполковник: плечи его кафтана были мокры.
– Бабье лето. Скоро и в отъезжее поле. Эх, хорошо! – мечтательно сказал Салтыков, глядя вниз на болотистую равнину, по которой текла речка Гюнер.
За Гюнером, по лугу, в ярких черно-красных доломанах скакали гусары.
– Ваше сиятельство, обратите внимание на гусар: нельзя разобрать – свои или немцы, – сказал Суворов. – Надо, чтобы гусары в отводных караулах носили на руке белую повязку.
– Да, да. Это верно. Отдай, голубчик, завтра приказ при пароле, – ответил Салтыков, трогая жеребца.
Они ехали сзади расположения апшеронцев. В стороне молодой мушкатер рубил тесаком рогаточные колья.
– Ах, стервец, посмотри, что он делает! – указал на мушкатера Салтыков. – Этак они все рогатки изведут! Поезжай, взгрей его!
Суворов дал шпоры коню и подскакал к мушкатеру.
Увидев подъехавшего офицера, мушкатер вытянулся, испуганно заморгав глазами. Суворов оглянулся – главнокомандующий скрылся за кустами.
– Что, кашу варить собираешься? – спросил Суворов.
– Никак нет, тартофель, – смущенно ответил мушкатер.
– Чего ж оробел? Руби смело! Тут не в степи с туркой воевать! А коли и налетит конница, у тебя штык есть. Он, брат, лучше всякой рогатки – и крепче, и вернее! – сказал подполковник Суворов и поскакал догонять главнокомандующего.
…Ильюха Огнев никому не рассказал об этом странном происшествии. Мушкатеры потихоньку рубили рогаточные колья, но все ротное начальство, начиная с Егора Лукича, строго взыскивало за это, а тут на штабного офицера нарвался – и то ничего.
– Твой барин что, аль такой бедный? – спросил у суворовского Степки франтоватый бригадирский денщик, входя за ним в подполковничью палатку.
Денщик бригадира Бранта забежал вечерком покалякать с соседом и посмотреть, как живет новый штаб-офицер: подполковник Суворов прибыл в армию недавно, две недели тому назад.
– Не. А что? – удивился Степка. – Отчего ты так думаешь?
– Да как же не думать? Ты у него только один! Больше-то никого нет – ни повара, ни вестовых!
– Зачем? Я ж барину обед стряпаю. Казак еще есть, – ответил Степка, зажигая свечу.
– Казак? Это ж не барский человек. То ли дело у моего: денщиков – двое, вестовых – двое, опять же повар да цирюльник… Вот! – хвастался бригадирский денщик.
Он в один миг окинул взглядом скудную подполковничью палатку.
Никакой кровати не было. На земле лежала охапка сена, прикрытая простыней. В изголовье – подушка. Ни ковра, ничего. Стол, свеча в деревянном подсвечнике. На столе одни книги.
