Этот день начался рано. Уже в половине восьмого приходский звонарь перекрыл территорию вблизи церкви, чтобы держать посторонних на расстоянии. К числу нежелательных гостей относились и представители СМИ, за исключением двух утвержденных Бергманом фотографов, которым предстояло увековечить происходящее. Рядом установили большую палатку с практичными туалетами снаружи для неотложных целей.
Ровно в ii.20 подъехал автобус с приглашенными, а еще через десять минут – семья. У входа в церковь они остановились поздороваться со священником – Агнетой Сёдердаль. Пасторша с ее рыжей шевелюрой была не единственным цветным пятном на фоне в целом корректно приглушенной гаммы. Петер Стормаре вез в кресле-коляске Эрланда Юсефсона, страдающего болезнью Паркинсона. Непослушные ноги актера никак не желали утвердиться на подножке, а растрепанные волосы, выглядывая из-за церковной ограды, взблескивали серебром.
Ровно в 12 зазвонили колокола, можно было начинать церемонию в средневековой церкви. Надгробная речь пасторши, псалмы – 391-й “Лишь день один” и 277-й “Возьми руки мои”. Затем “Сарабанда” из Пятой виолончельной сюиты Баха в исполнении солистки Хелены Ларссон. Пасторша спела “Последний путь” готландского поэта Густава Ларссона.
Полчаса спустя притвор церкви открылся, и простой гроб, где лежал режиссер, одетый в свою любимую кожаную куртку и не менее любимые адидасовские кроссовки, вынесли к открытой могиле и бережно опустили в землю.
На протяжении сорока пяти минут гости прощались с усопшим. Очередь была весьма длинная. Изобилующие слезами, однако сдержанные сцены, пока не настал черед Петера Стормаре. Актер подошел к могиле вместе с женой Тосимой, преклонил колени, уронил на гроб красные розы, всхлипнул, прикрыл рот ладонью, встал, поклонился, повернулся к семье, коротко кивнул и отошел в сторону.
Театральное прощание вызвало такое раздражение у Бёрье Альстедта, что три года спустя в своих мемуарах он не мог не вспомнить его. Оба актера принадлежали к числу наиболее преданных поклонников Бергмана, но у могилы режиссера спектакль разыграл именно Стормаре.
Он не иначе как хотел обнять могилу Бергмана. Я актер. И потому увидел в каждом жесте Стормаре умышленность, мог бы заранее рассчитать, что он сделает. Сам я в тот миг, когда шагнул к гробу Бергмана, опять-таки совершенно сознательно решил поступить прямо противоположным образом. Отбрасывал все, пока не осталось почти ничего. Можете рассматривать это как протест против актеров вроде Стормаре. Позеры. Я поднял руку с розами, разжал пальцы, выпустив цветы, и отошел.
Таково было обрамление смерти. До самого конца жизнь режиссера оставалась спектаклем, достойным сдобренной интригами национальной сцены, которой он некогда руководил.
Родители сестер – Вероники Ролстон и Роуз Бриттен Остин, – Маргарета Бергман и ее супруг Пол Бриттен Остин, не так давно, с промежутком в год, ушли друг за другом в мир иной, и вот теперь пришло время хоронить брата матери.
Веронику Ролстон удивила заурядность похорон. Она ожидала более грандиозного представления, учитывая, кем был усопший. С другой стороны, ей пришлось по душе, что надо всем витала некая элегантная скромность, вполне под стать замкнутой жизни дяди в последние годы. Она спросила Даниеля Бергмана, сына режиссера и Кэби Ларетай, почему не допущены речи, и в ответ услышала, что здесь присутствует очень много искусных в риторике актеров, а им следует помолчать. Возможно, родные опасались, что речи отвлекут внимание от главной персоны.
Когда настал черед сестер попрощаться с дядей, обе подошли к могиле. Они принесли не только большую охапку красных роз. Ролстон держала в руке серебряный бокальчик с водой, которую благословил далай-лама Тензин Гьяцо. Сперва она хотела просто бросить бокал на гроб, но передумала, поскольку сестра сказала, что, наверно, получится слишком громко. И она просто вылила желтоватую воду в могилу. Ей нравилось поступать слегка вопреки условностям, а Бергман любил ее энергию и фантазию.
Затем все гости собрались в нескольких десятках километров от церкви в усадьбе “Стура Госемура”, где их ожидали готландские блюда и прочие деликатесы вроде копченых бараньих медальонов, лососины, свиного филе, маринованных цыплят, запеканки из корнеплодов, свеклы с козьим сыром, кофе и шоколада.
Вопрос в том, как стерпел бы все эти разносолы бергмановский желудок. Он бы наверняка предпочел не рисковать и налег на шоколад.
Летом 1918 года еще шла Первая мировая война.
Судя по некоторым признакам, немцы проигрывали, но полной уверенности, что война идет к концу, ни у кого не было. В газетах ежедневно печатались фронтовые сводки. “Немцы продолжают наступление между Реймсом и Марной. В остальном на фронте без перемен” – такая шапка доминировала на первой полосе “Дагенс нюхетер” 18 июля, газета сообщала об ожесточенных контратаках французов и о том, что немцы отбросили союзников севернее реки Марны в северо-восточной Франции.
Кроме того, газеты рисовали весьма тревожную картину касательно здоровья шведского населения. В Хапаранде вспыхнула эпидемия тифа и нервной горячки. Участились заболевания холерой, а в северной части стокгольмских шхер открылась карантинная больница на случай появления зараженных с востока. Там уже находилось одиннадцать пациентов. Особенно пострадали, по-видимому, экипажи трех пароходов – “Онгерманланд”, “Рунеберг” и “Оскар II”, – где в цепных ящиках обнаружили нескольких финских беженцев. Все они были в скверном состоянии, измученные голодом, и их немедля изолировали для тщательного медицинского обследования.
Одновременно по нации ударила испанка. Пятого июля в Мальмё отмечены первые случаи заболевания. У приезжих из Германии, а также у мужчины, прибывшего из Осло, тогдашней Христиании, проведать родню в Хюллинге. Пятнадцать из его родственников заболели смертельной инфлюэнцей.
До тех пор испанку считали “вторым по серьезности заболеванием” после холеры. Однако в середине месяца поступили сообщения о множестве новых случаев в Несшё, и буквально за несколько недель инфлюэнца распространилась по всей стране. На немецком крейсере “Альбатрос”, стоявшем на карантине в Оскарсхамне, предположительно тоже были больные – двое членов экипажа, вернувшиеся из отпуска в Германии.
Начиналось все с головной боли, затем быстро поднималась температура, человека бил озноб, лицо приобретало иссиня-фиолетовый цвет. Больной кашлял кровью, ноги постепенно чернели. Пришлось закрыть кинематографы, театры и другие публичные учреждения. Люди стали носить маски, их призывали не распространять инфекцию неосторожным чиханием и кашлем и плевать не на пол, а в специальные сосуды.
