Любовь Антонины Николаевны к людям не имела ничего общего с сентиментальностью и выражалась не в словах, а в делах. По выражению Достоевского, это была «действенная любовь». Помню, на даче каждый вечер бабушка читала мне, десяти-двенадцатилетнему мальчику, «Одиссею» или «Илиаду», «Мертвые души» и «Песню о Гайавате» Лонгфелло. Куда бы я ни пошел, в каком бы лесу или дворе ни играл, она стояла за деревцем — наблюдала, чтобы меня, не дай Бог, никто не обидел. Да и дача-то снималась из-за меня. Из-за меня каждую весну, несмотря на здоровье, отправлялась А.Н. за город засаживать на будущей даче огород. Сама вела хозяйство — ведь мама, Лидия Исааковна, растила меня без мужа и постоянно была занята на работе, отвечала за группу архитекторов, работающих над очередным проектом. Бабушка водила меня в школу, часами просиживала в холлах музыкальной школы, ожидая, когда закончатся занятия. Ежедневно сидела со мной у фортепиано или за уроками. Плакала от полной неспособности моей к точным дисциплинам. Кропотливо, месяц за месяцем, записывала Антонина Николаевна в большую клеенчатую тетрадь «летопись» моего детства и юности, отмечая проявления чувства юмора, фантазии, находчивости, остроумия, творчества — всех тех качеств, которые она считала бабелевскими. Эти же проявления она поощряла во мне ежедневно. Конечно же, ее любовь ко мне была продолжением безграничной любви к Исааку Эммануиловичу.
Мне, ее внуку, казалось, что нет ничего сильнее той любви, которую она испытывала ко мне, но вот в семье появился правнук, Николай, и лицо Антонины Николаевны засветилось доселе незнакомым светом. Она любила правнука самозабвенно — такой любви я никогда не видел и, вероятно, больше не увижу. Буквально за наделю до смерти А.Н., когда надежды на ее выздоровление уже не оставалось, Коля вошел как-то в ее комнату. Лицо Антонины Николаевны озарила улыбка; оно излучало блаженство. Голос ее сделался сильным; она в последний раз объяснилась правнуку в любви, как будто никакой болезни и не было. После этого случая, приведшего нас в изумление, мы наблюдали уже постепенное угасание.
Когда-нибудь Николай, правнук Антонины Пирожковой и Исаака Бабеля, прочтет эту книгу… Действие ее охватывает почти целиком ХХ столетие. А.Н. была непосредственным участником многих его исторических событий. Она была знакома и дружила с такими людьми, как Сергей Эйзенштейн, Соломон Михоэлс, Илья Эренбург, Екатерина Павловна Пешкова и Юрий Олеша. (К сожалению, за пределами книги осталось ее общение с Самуилом Маршаком и дружба с писателем-историком Георгием Штормом.) В книге А.Н. описаны встречи с историческими личностями — такими, например, как Михаил Калинин и Авель Енукидзе. Даже в эпизодах книги проскальзывают кажущиеся почти невероятными детали. За две недели до смерти, в январе 1948 года, Сергей Эйзенштейн звонит Антонине Николаевне по телефону — то ли справиться, почему она его накануне не поздравила с пятидесятилетием, то ли попрощаться. В 1991 году Антонина Николаевна подписывает книги в парижском книжном магазине. Первый в очереди — лауреат Нобелевской премии Жоржи Амаду.
Бабель передал А.Н. свой дар — он передал ей интерес к людям независимо от их ранга и звания. В книге встречаются страницы, посвященные людям на первый взгляд неприметным. Рассказывая об их судьбе, часто трагической, а порой героической, Антонина Николаевна делает этих на первый взгляд ничем не примечательных людей близкими и интересными читателю. Взять, к примеру, «новеллу» о судьбе простой абхазской женщины Такуш. Новелла эта родилась у А.Н. в годы войны, во время пребывания на Кавказе. Так же, как и А.Н., Такуш в молодости потеряла горячо любимого мужа. Испытав горе и нищету, Такуш тем не менее сохранила и веселый нрав, и любовь к жизни. В свое время А.Н. хотела подарить сюжет этой новеллы Паустовскому (считала, что этот рассказ в его стиле), но так этого и не сделала. В конце концов она записала рассказ о Такуш, записала так же естественно, как она его рассказывала.
Разговорным русским языком Антонина Николаевна владела в совершенстве, этот талант привлекал к ней многих людей — и старых интеллигентов, и иностранцев, изучающих русский язык, и молодежь. Недаром сам Бабель говорил Николаю Эрдману об устных рассказах Антонины Николаевны: «Вот если бы написать так, как она рассказывает…» И еще одно свойство А.Н. было подмечено Бабелем — умение рассказать о делах сугубо профессиональных, технических так, чтобы и для непрофессионального читателя рассказ был увлекательным. И это свойство читатель обнаружит на страницах книги.
Время от времени журналисты задавали Антонине Николаевне вопрос: как сама она объясняет тот факт, что не была арестована? Быть может, ей послужила защитой уникальная ее специальность? О том, почему ее, «жену врага народа», не арестовали, Антонина Николаевна размышляла неоднократно. Причин на это, по ее разумению, было несколько. Во-первых, у каждого нового главы НКВД была своя политика по отношению к женам репрессированных. Пришедший незадолго до ареста Бабеля на пост главы НКВД Берия жен почему-то не трогал. Одновременно с Бабелем, почти в один день с ним, были арестованы Всеволод Мейерхольд и Михаил Кольцов. Жен же их не арестовали. (Судьба жены Мейерхольда, актрисы Зинаиды Райх, трагична, но «официально» НКВД ничего против нее не имел.)
Кроме того, Антонина Николаевна была действительно уникальным специалистом. У Сталина были свои «любимчики». Летчиков и метростроевцев он отмечал особо, да и заступники у них, в отличие от «братьев-писателей», были. За метро отвечал Каганович, который во время войны готов был даже эвакуировать своих специалистов с Кавказа в Иран — лишь бы сохранить им жизнь. И этим, вероятно, объясняется тот факт, что Антонину Николаевну не тронули. Мало того, что не тронули, — оставили на довольно высокой должности в Метропроекте и продолжали продвигать по службе, конечно, в отведенных для беспартийных специалистов пределах.
Еще одно важное обстоятельство. Во время войны А.Н. посчастливилось. День 22 июня 1941 года застал ее с мамой и дочкой по дороге на Кавказ — Антонина Николаевна была командирована туда для строительства железнодорожных тоннелей. Начальство отдало приказ: в Москву не возвращаться, продолжать следовать к месту назначения. В Москву А.Н. с семьей вернулась с Кавказа только в феврале 1944 года, когда столицу уже не бомбили. Квартиру свою они нашли разграбленной, а на работе А.Н. сообщили, что, пока она была на Кавказе, в Метропроект приходили из органов о ней «справляться». Окажись она в это время в Москве, еще неизвестно, как сложилась бы ее судьба…
Большое место в воспоминаниях Антонина Николаевна отводит родной Сибири. В дореволюционное время Сибирь предстает землей сказочного изобилия. Оно постепенно оскудевает в годы Советской власти. Причем речь здесь идет не только о природных дарах Сибири, но и о ее талантах. Прощаясь с однокурсниками по окончании института, Антонина Николаевна с грустью замечает, что наиболее одаренные студенты пристрастились к водке. С горечью описывает она пагубные привычки своего друга — гениального русского Левши, автора Останкинской телебашни Николая Никитина. Несмотря на то что многие из томских сокурсников А.Н. перебрались в Москву, по окончании сибирских глав они выпадают из книги. Тем не менее в устных воспоминаниях и интервью Антонины Николаевны порой возникали старые знакомые-сибиряки. Вспоминала она, как уже в Москве консультировалась у Никитина по поводу подвернувшейся ей «халтуры» — газгольдера на растяжках. Эта область была незнакома А.Н., а Коля Никитин работал в то время со специалистом по этим вопросам — Юрием Кондратюком. Интересно, что о Кондратюке А.Н. впервые услышала не от Никитина, а от Бабеля. Тот с жаром рассказывал жене об этом выдающемся инженере и изобретателе, о том, как Кондратюка не признают, не принимают его проектов, как он выпустил на собственные деньги книжку о межпланетных полетах…
