во все времена эти „здоровые“ старались устранить, как кандидата в лазарет или Бедлам“.
Считать Банзена психопатом мы, конечно, не имеем права: автобиография показывает замечательную ясность его мысли до последних дней. Не был Банзен и „брюзгой“ (blasiert). Он скорее был способен „носиться“ с другими через меру, но не с своей собственной особой. Банзен называл себя кентавром, т.-е. существом двойственной породы. В душе у него было много нежности, но никак не удавалось найти выражение своим мыслям и чувствам. Отсюда непонимание и ряд неудач, побудивший Банзена предполагать у себя „особого рода яд“ (Specialpech), способный разрушать и портить всякое дело, за которое он брался. Это был в полном смысле слова „неудалый“, „незадачливый человек“.
Язык произведений Банзена столь же необычен, как его мысли. Критики отзываются об этом языке с некоторым ужасом 24. Надо сознаться, что у Банзена масса внешних недостатков. Он злоупотребляет точным разграничением значений близких по смыслу слов (синонимикой). Из новых его словообразований на одно удачное приходится десять неуклюжих. Злоупотребляет он также иностранными словами (часто из древних языков), архаизмами, народными словечками и все это невпопад: не оживляется изложение, а лишь затрудняется понимание. Бюрдо зло сказал, что книги Банзена „изобилуют образами, заимствованными из наук и теорий, самых малоизвестных, из самого схоластического богословия и самых темных мифологий, из сказок фей или из жизни немецкого ученого“. В этой насмешке есть и серьезная сторона.
Не одни вышеуказанные внешние недостатки затрудняют понимание Банзена: сочинения его требуют от читателя большой и многообразной осведомленности. Банзен, сознавая пробелы в своем образовании (например, в области естествознания), старался пополнить эти пробелы не систематически, а случайно, жадно набрасываясь на всякую новую и интересную книгу, доходившую в его померанское заточение. И вот, эта-то беспорядочная начитанность отозвалась очень вредно на его произведениях. Однако, тут же и некоторая положительная сторона их. Банзен, по самому складу своей внутренней жизни, мыслитель интуитивный. Лучше всего ему удаются отдельные характеристики и описания психологических типов; в нем несомненно были задатки художника-беллетриста 25. Он часто писал под влиянием вдохновения; не было „настроения“, и темы залеживались. Более того, перечитывая свои собственные писания, Банзен иногда сам их не вполне понимал; до такой степени влияла на него органическая связь, приданная им настроением и не выразившаяся вполне в словах: оставались одни обрывочные образы. Вот отчего личные друзья Банзена, слышавшие, как он сам читает свои произведения, были в восторге от их стиля. Тут много значила интонация, подчеркивание, быстрота восприятия 26.
„Архитектурного“ таланта у Банзена совершенно не было, и его старания свести свои воззрения в систему во многом были самоистязанием. Он сам признался, что считал это нужным лишь для достижения понимания со стороны „людей науки“, а ему самому истина его философии была ясна из внутреннего убеждения... Разумеется, искусственная систематизация воззрений к добру не привела: для публики Банзен оказался слишком учен; для ученых не достаточно „объективен“. Его последнее главное сочинение „Противоречие в познании и сущности мира“ настолько испорчено этой искусственной систематизацией и озлобленностью усталого, „зреющего для могилы“ неудачника, что человек, знакомый с Банзеном только по этому сочинению, получит о нем совершенно неверное представление. Лучшее из написанного Банзеном — это маленькие психологические этюды, напр., (как раз — увы — посмертные!), напечатанные в издании Луиса.
Во всяком случае Банзен искал достойной формы и иногда находил ее. В его тяжелых книгах вдруг „прорываются“ страницы такой глубины и силы, что и Ницше не было бы стыдно их признать своими, а приведенные выше стихотворения простотой и краткостью напоминают Гейне. Я не знаю высшей похвалы для немецкого писателя, как сравнение с этими двумя мастерами стиля.
Первой яркой чертой философии Банзена является призыв к интуиции, к непосредственному познаванию реального мира. Данное в воззрении не укладывается в рамки логических понятий: живая жизнь не исчерпаема формулами. „Логика“ сушит, убивает; надо обращаться к данным восприятия, оставив в стороне априорные схемы. Следует отказаться от охватывания действительности понятиями (begreifen), стремясь лишь постичь (verstehen) ее и уяснить ее смысл, формализм — смерть философии. Восприятие выше отвлеченного мышления. Математика и логика просто условные языки, выработавшиеся в процессе естественного подбора: „гении не любят математику“ и „логику не нужен талант“. Это лишь средства ориентировки, их схемы всегда чужды живой действительности. Тот, кто хочет познать истину, должен отказаться от „суррогатов“ упрощенного мира и признать права конкретной действительности, во всей ее полноте и многообразии. Философия слишком много старалась о „равновесии“, пора взглянуть в глаза опыту без предпосылок, лишенному этого равновесия.
К этому опыту мы не можем относиться с „объективным“ спокойствием; он нас все время „раздражает“, и мы не можем „упускать из виду свою личность“. „Метод Бекона Веруламскаго по существу бездушен, уважение к материи факта затрудняется малейшим душевным возбуждением...; сердце создает философия, рефлексия его пожирает, но совершенно пожрать не может, и борьба между ними бесконечна“ 27.
„Отрыв от интуиции“ создает узкую разумность (Klugheit), которая свысока презирает истинную мудрость (Weisheit), „основанную всегда на соединении интуитивной способности с абстрактной, гениальности с ученостью, мудрость пророчески дальнозоркую“. Далеко простирающийся взгляд этой мудрости заставляет ее часто прибегать к средствам, которые кажутся простой разумности глупыми и повседневному знанию неправильными. Но. именно там, где величайшая разумность „бессильна со всей своей мудростью“, выступает на помощь истинная мудрость. „Там, где осрамились расчеты, рефлексия и размышление, мудрость смотрит провидящим взором в ту глубину, где текут скрытые источники спасения“ 28. Философия дело жизни, дело личности в целом; существует „радость мудрости“ и „удовольствие познания“.
Но Банзен не удовлетворяется провозглашением многообразия действительности; он объявляет ее резко противоречащей схемам логики и полной противоречий. „Интуиции не нужно смущаться неспособностью абстрактной логики принудительно подвести некоторые факты нашего познания под постулат отсутствия противоречий; существует коренное раздвоение между реальным материалом нашего познания и идеальными категориями логических абстракций“ 29. Между тем вся господствующая наука, со включением основ этики, педагогики и политики, убеждена в простоте мира. Постоянно „самое неоднородное подводится под один масштаб“; „всегда и повсюду орудуют основоположениями и теоремами, пренебрегая живой индивидуальностью“; не признается никакой самостоятельности за индивидуальным характером 30.
Банзен называет свою систему реальной диалектикой, противопоставляя ей гегелевскую словесную (Verbaldialektik, правильнее было бы, конечно, сказать Verstanddialektik). Именно реальный процесс насквозь полон противоречий; логическое мышление развивается (в противность мнению Гегеля), вполне подчиняясь закону отсутствия противоречий. Промежуточное положение занимает мышление обыденное (психологическое), в котором, например, возможны ассоциации и по сходству, и по контрасту. Нельзя не
