Война прервала наше детство, нам было не до шалостей. Строгая мужская школа, где во дворе мы маршировали с деревянными винтовками, затем закрытое военное учебное заведение. Мы так и остались мальчишками. И склонность к шалостям держалась в нас дольше, чем в ровесниках, вплотную не соприкоснувшихся с войной.
Отошли, скользнули видением за горизонт первый отпуск и первая морская практика. Грянула опостылевшая «бирочная компания», когда к шмоткам пришивали бирки с именем владельца. Постепенно всё улеглось, встало на свои места или, как говорил Славка Филипцев, «устаканилось». Даже Рудос не вызывал прежнего раздражения, его словесные перлы гуляли по ротам, как анекдоты. Особой популярностью пользовались два его изречения: «Эй, вы, трое, оба ко мне!», «Какие вы будущие врачи, кола параллельно земле вбить не можете!»
Прохаживаясь по коридору, майор Руденко ронял перед вытянувшейся по стойке «смирно» ротой тяжёлые, как поленницы дров, слова:
— Вчера имело место явление гастролирования по карнизу крыши в кальсонах. Вы академия или кто? Безобразия нарушаете? Сигналы от граждан поступают под разным соусом…
«Гастролирование по карнизу в кальсонах» и в самом деле имело место. Кто-то из курсантов ночью проник на чердак, выбрался на крышу через слуховое окно и стал прогуливаться по карнизу, изображая лунатика. Соседи вызвали наряд милиции, но злоумышленника так и не нашли.
На третьем курсе посыпались женитьбы, то один жених, то другой, собрав нехитрый курсантский скарб, отправлялся к новому месту жительства. По поводу ранних женитьб Рудос хмуро изрёк:
— Тут явления наметились со стороны гражданских лиц женского пола. Облава на женишков. И уж многих умыкнули. Плохо дело, товарищи курсанты. Молодая баба, да задорная — прямой подрыв боеготовности под разным соусом. Женилки до колен отрастили, а ум детский, вот вас и берут на живца.
Во время лагерных сборов командиром роты был у нас капитан второго ранга Запорожец, человек мягкий, нерешительный, без каких-либо отличительных черт — я теперь его и вспомнить не могу, а вот Рудоса запомнил.
Уверен, что все эти словечки командира роты, нарочитая армейская неотёсанность — своеобразная маска. Руденко, человек малообразованный, но добрый, таким вот способом готовил нас к флотской службе, где нередко приходилось иметь дело с командирами, особенно из тыловиков, пользующимися такой же лексикой. Вечерние проверки, проводимые Руденко, мы ждали, как небольшой спектакль.
— Сколько раз талдычу вам в лоб и в разные места — всё мимо. Я вам где? Филипцев, равняйся, как сказано!
— Я равняюсь на половую щель, товарищ майор! Ну, там, где доски сходятся…
— Разговорчики в строю! Ты не на эту щель равняйся, а на грудь справа стоящего курсанта! Кто о чём, а вшивый о бане.
Занятно, но командир первой роты подполковник Андреев мне тоже не запомнился. Разве что застряла в памяти одна черта — он не любил задерживаться в ротных помещениях.
В Ленкомнате или в одном из кубриков нередко разыгрывались скетчи, в которых использовались наиболее крылатые выражения Рудоса. Но с оглядкой — его побаивались и уважали. А вот начальник курса подполковник Ревенко Павел Григорьевич пользовался всеобщим расположением, хотя был крут и схлопотать от него «месяц без берега», а то и пятерик на губе, как говорили в курсантской среде, что два пальца… Причина проста: Паша (так курсанты называли Ревенко) был в высшей степени справедлив, незлопамятен и всегда защищал своих выкормышей от начальства. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха.
Как-то перед ужином меня неожиданно вызвал к себе начальник курса. Я шёл, недоумевая, зачем я понадобился Паше, за мной вроде бы ничего такого не числилось.
Ревенко был хмур, слегка прихрамывая (ранение на фронте), прохаживался по своему крошечному кабинету. Я доложил о прибытии и застыл у дверей.
Павел Григорьевич остановился и, пожав плечами, сказал:
— Не ожидал от тебя, не ожидал. Хороший курсант, спортсмен, чемпион… Ладно, я тебя не накажу, если скажешь, с кем играешь в преферанс на чердаке.
Я был настолько поражён, что, наверное, с минуту молчал, потом брякнул:
— Преферанс на чердаке? Товарищ подполковник, да я карточных мастей не знаю, а тут такое…
Паша густо покраснел и тихо, переходя на шепот, произнёс:
— Пять суток с содержанием на гарнизонной гауптвахте. За враньё и укрывательство подельников.
Откуда мне было знать, что Ревенко страстный преферансист, и заявление о том, что я, девятнадцатилетний болван, не знаю карточных мастей, он принял за издевательство.
У меня, как при нокдауне, поплыла стена с картой Советского Союза.
— Разрешите идти?
— Иди. И не забудь пройти медкомиссию.
В коридоре меня захлестнула обида, даже скулы свело. Игорь Кравченко, стоящий дневальным по роте, глянув на меня, спросил:
— Что с тобой? На тебе лица нет.
— Пятерик схватил… с содержанием.
— За что?
— За преферанс. На чердаке я, видите ли, играю. С подельниками.
— Да ты же в карты ни бум-бум.
— Начальству виднее.
— Не переживай, Томас Манн сказал: «Чтобы стать писателем, надо обжиться в каком-нибудь исправительном заведении».
Сам Игорь, уже не помню за что, на первом курсе отсидел пятерик на губе, что на Садовой улице. И как следствие — цикл любовной лирики!
Весть о том, что Паша упёк меня на пять суток, мгновенно облетела роты. Ко мне подходили, жали руку, поздравляли с боевым крещением. Филипцев, частый посетитель исправительного заведения, дал мне подробную инструкцию, как вести себя в камере, как представиться сидельцам, как закосить температуру и перебраться в лазарет.
— Хорошо, если пошлют работать в архив. Бабы там — огонь! Это от соприкосновения с героическим прошлым. Идут на тебя гренадёрским строем. В случае чего прикинься припадочным. Или ночное недержание у тебя…
— Славка, я ведь и в морду могу дать.
— Опять ты за своё. На губе не геройствуй, не при, как слон на буфет. Особенно с Мойдодыром.
— Кто это?
— Старшина губешника. Мойдодыр спрашивает меня однажды: «Спички, сигареты есть?» — Я ему: «Так точно, спрятаны в анальном отверстии, сразу за сфинктером!» Мойдодыр, понятное дело, не знает, где это. Добавили мне двое суток за оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей.
А я купался в обиде. Когда ты невиновен и страдаешь по чьему-то навету, обида особенно сладостна. Я представлял себя то генералом Карбышевым, которого фашисты на морозе обливают водой, то Достоевским, ждущим казни.
