Однако оставим жемчуг, который доводилось иной раз видеть на повойниках поморок, и вернёмся к самим поморкам. Поморы и их жены наводняли город в осенние месяцы по окончании промыслов на Мурмане, особенно в сентябре, когда в городе шла Маргаритинская ярмарка. Поморы приходили в Архангельск на своих шхунах, чтобы продать наловленную рыбу, как следует погулять и на весь год накупить муки и других продуктов, после чего уезжали к себе в Мурманские становища. В сентябре вся Двина, имеющая против города полтора километра в ширину, почти сплошь установлена бывала пароходами, кораблями, шхунами, промысловыми судами, так что переехать на ту сторону было не так-то просто. Местным «макаркам» - пароходикам, держащим перевоз (моста через реку тогда не было) и принадлежащим пароходчику Макарову, чтобы перебраться к Кегострову, к Исакогорке или к другим окрестным деревням, приходилось юлить между заставившими реку кораблями, соблюдая величайшую осторожность.
Примечательнейшим местом старого Архангельска был базар, раскинувшийся на площади возле Буяновой, позже Поморской улицы.
Архангельский базар был своеобычен и имел сугубо местный колорит. Продукты на него привозили из окрестных деревень по преимуществу крестьянки. Они приезжали из-за реки на восьмивесельных карбасах, нагруженных так, что сидели почти до уключин в воде. Гребли только жонки, гребли по-особому - часто, споро и дружно. Они не боялись ни бури, ни грозы, ни дождя, ни дали. Молоко, простоквашу и сметану, вообще молочные продукты, они привозили в огромных двоеручных, плетёных из дранки корзинах. Восемь жонок, которые только что бойко гребли в карбасе, да девятая, сидевшая на руле, выволакивали из него корзины, и все в ряд, неся восемь двоеручных корзин, шествовали от пристани к базару.
Молоко продавалось в деревянных полагушках - бочечках-бадейках с тремя-четырьмя обручами и полулунной прорезью на верхнем донце. Эта полулунная прорезь затыкалась такой же полулунной деревянной крышечкой, обернутой снизу чистейшей полотняной ветошкой. Хозяйки придирчиво выбирали молоко, приходя на базар со своими деревянными ложками.
Жонки, как сказано, приезжали на базар каждый день, но мужики появлялись на базаре не так часто и только с рыбой, выставляя улов тут же перед собой поверх брошенной на землю рогожки. Архангельские крестьяне в свободное от полевых работ время почти поголовно промышляли либо неподалеку от своих деревень, либо уходя к Двинскому устью, розовотелую сёмужку, узконосую стерлядку, плоскую чёрно-белую камбалу, щуку и другую рыбу. Деревни, как правило, ставили при реках, и у каждого хозяина были мерёжи, морды и прочая снасть.
На базаре продавали рыбу не только сами ловцы, но также и перекупщики. Кроме того, по закраинам базарной площади стояли просторные в два створа лавки местных рыбных тузов. Продавали в них очень хорошо разделанную, распластанную и просолённую треску, а также семгу и огромные - килограммов до двухсот - туши истекающего жиром палтуса.
Торговали и мясом, только что стреляной дичинкой и разными галантерейными мелочишками. Торговали с лотков серебряными изделиями: всякими перстеньками с цветными камешками-стекляшками (супирчиками), висячими серьгами-колачами, кольцами с цинковой прокладкой внутри «от зубной боли» и серебряными, тиснёными из тонкого листа коровками, которые жонки покупали, когда заболевала корова, чтобы повесить эти жертвенные коровки перед образом святого Фрола - покровителя стад.
Прошло шестьдесят с лишним лет с тех времён, о которых я пишу, и больше старого Архангельска я не видел, хотя побывал в нём после того дважды.
Первая месячная побывка случилась в тридцать шестом году. Я писал тогда роман «Друзья встречаются» и приехал в Архангельск, чтобы повидать нужных людей и порыться в архивах. Кроме этих, так сказать, официальных причин и интересов, был у меня, признаться, и один подспудный, особый, глубоко личный и, может статься, самый главный из интересов - повидать свой старый Архангельск.
Как же все это получилось, и как выполнил я все три задачи? Две из них я выполнил в полной мере: и нужных людей, охотно шедших мне навстречу во всех моих нуждах, повидал, и разыскал все архивные документы, какие только можно было раздобыть. Но одной из трёх заданных себе задач, к вящему моему сожалению, я не сумел выполнить - старого Архангельска я не повидал. Это случилось не по моей вине, а просто потому, что старого Архангельска больше не существовало. Его не было. Не было ни базара, ни спешащих к нему на карбасах жонок, ни полагушек, ни туесов с творогом, ничего такото, что отличало бы этот город от сотен других русских городов.
Молоко продавалось из стандартных алюминиевых бидонов. Рыбаков я никаких не встречал. Поморок в повойниках тоже на улицах что-то не видно было. А газеты продавались не мальчишками с рук и уже «не на завтрашний день», как прежде бывало, а на самый обычный, текущий, и в самых обыкновенных киосках.
Всё было в городе обыкновенно, как в других добропорядочных городах, и прежнего Архангельска почти не существовало, да и не могло существовать в полной мере. История вспять не возвращается.
С грустью побродил я по обыкновенным улицам с обыкновенными недеревянными тротуарами, постоял перед обыкновенным домом - бывшим номер десять на Поморской улице, в котором я прожил семнадцать лет. Я не узнал ни дома (он был уже другим), ни улицы и, повернув к набережной, пошёл к реке, почему-то загороженной теперь забором.
В общем-то ничего особенного не произошло как будто. Город изменил свой облик, потому что не мог не изменить его. Современные формы жизни неотвратимо идут на смену прежним, становящимся мало-помалу формами архаическими, не соответствующими современному строю, современному темпу, современным требованиям жизни. И тут уж ничего не поделаешь.
Вопрос о долговременных ценностях, об исторических памятниках искусства решен у нас категорически в их пользу. Они сохраняются, охраняются, если надо, реставрируются и остаются живыми свидетелями ушедших эпох.
Что касается быстротекущих форм быта, объемлющих нас, как одежда объемлет наши тела, то, подобно этой самой одежде, они не могут сохраняться долго. Рубаху не проносишь шестьдесят лет - фасон выйдет из моды, материал протрётся, а хранить лохмотья только потому, что они стары, вовсе ни к чему.
Не будем же стенать по поводу того, что не сохранилось прежних чудесных полагушек и повойников, деревянных мосточков, водоразборных будок, где за бумажный билетик, вроде нынешнего трамвайного, можно было получить ушат ледяной воды, и прочих примет старого Архангельска. Процесс изменения жизненных форм необратим, и прежнего не воротишь. Впрочем, это вовсе не значит, что о нём не надо знать, что оно ничего для нас не значит, не имеет никакого смысла и никакой цены.
