— Я позвонил вам домой, но мне сказали, что вы там больше не живете, что вы сбежали…
— Не сбежала, а вышла замуж!..
— Правда? Поздравляю!
(Конечно, валяет дурака, разыгрывая удивление: небось, уже и анкету Славину проверили…)
— Спасибо…
— За кого же вы вышли замуж?
— Мой муж — виолончелист Мстислав Леопольдович Ростропович.
С достоинством и подчеркнутой гордостью произнесла я это имя и от волнения даже правильно его выговорила, что не удавалось мне еще очень долгое время. Подняла голову и встретила пристальный взгляд — Жуков… Он сидел недалеко от меня и, видно, давно уже наблюдал за мной. В генеральском мундире, без орденов. Средних лет, коренастый, крепко скроенный. Сильное лицо с упрямым, выдающимся вперед подбородком… Наверное, он единственный за весь вечер не проронил ни слова, я так и не услышала его голоса — все сидел и молча всех оглядывал (и было что ему вспомнить!). Вдруг сорвался с места, схватил меня и вытащил на середину комнаты — плясать «русскую». Ну и плясал! Никогда не забуду — истово, со злостью, ни разу не улыбнулся. Уж я стараюсь перед ним — и так, и этак, а он только глядит перед собой и ногами в сапогах будто кого-то в землю втаптывает. И поняла я тогда, что русские люди не только от счастья, но и от ярости плясать умеют.
На следующее утро — звонок в нашу квартиру. Софья Николаевна открывает дверь. Здоровенный молодой полковник с огромным букетом в руке отдает ей честь, как на параде:
— Разрешите к Галине Павловне…
От его голоса задрожали стены, и все соседи как по команде высыпали в коридор. Софья Николаевна растерялась:
— Да она еще спит. А вы кто?
— Николай Александрович Булганин просил передать Галине Павловне цветы.
И бухает букет ей в руки — она от этой тяжести чуть на пол не села, он едва успел ее подхватить.
— Ну что ж, поблагодарите…
Так начался наш медовый месяц со Славой.
К вечеру звонок из Кремля:
— Галя, это Николай Александрович, здравствуйте.
Я уже понимаю всю серьезность ситуации, но стараюсь создать легкую, ни к чему не обязывающую атмосферу, а потому забираю сразу с высокой ноты:
— Ах, здравствуйте, Николай Александрович! Какие дивные цветы, спасибо!
— Это я вас должен благодарить, я был счастлив видеть вас вчера у меня дома. Не хотите ли со мной поужинать, я буду сегодня в городе?
И разговаривает со мной так, как будто никакого мужа у меня и нету! Я еще пытаюсь все перевести просто на светскую болтовню, но голос на другом конце провода, серьезный и спокойный, не собирается включаться в мою тональность. Начинаю мямлить:
— У меня вечером репетиция в театре… кончится поздно…
— Это неважно. Я подожду.
Тогда я со «святой простотой» подключаюсь:
— Ах, как чудно, спасибо! Мы приедем.
На том конце провода длинная пауза… Затем:
— Так я за вами пришлю машину.
И вот в нашей узкой улице останавливаются три черных ЗИЛа: в первом и третьем охрана, в среднем — сам наш новый хозяин — Булганин. Видно, таким демонстративно открытым своим появлением он сразу захотел расставить фигуры в будущей игре: что, мол, дело серьезное и шуточками от него не отделаешься. Из окон домов люди выглядывают: честь какая нашей улице — сам глава правительства объявился. И начались с того дня чуть ли не ежедневные приглашения — то к нему на дачу, то в его московскую квартиру. И, конечно, бесконечные «возлияния». Николай Александрович пил много, заставлял и Славу, да тот и без уговоров со злости хватал лишнего. Бывало, охмелеют оба, старик упрется в меня глазами, как бык, и начинается:
— Да, обскакал ты меня…
— Да вроде бы так.
— А ты ее любишь?
— Очень люблю, Николай Александрович.
— Нет, ты мне скажи, как ты ее любишь? Эх ты, мальчишка! Разве ты можешь понимать, что такое любовь! Вот я ее люблю, это моя лебединая песня… Ну, ничего, подождем, мы ждать умеем, приучены…
А я сижу между ними и слушаю. Он как будто не признавал за Славой никаких прав на меня, и все наши попойки заканчивались его объяснениями моему мужу, как он меня любит, что я его лебединая песня и что, о чем бы я его ни попросила, все будет исполнено.
— Да нам ничего не нужно!
— Как это не нужно! Больно гордые… Мой адъютант сказал, что вы в коммунальной квартире живете. Почему?
— Это квартира моей матери, Николай Александрович. Но скоро будет готов кооперативный дом на улице Огарева — я член кооператива, — и мы переедем.
— Ты что, деньги, что ли, заплатил? Откуда же ты деньги взял?
— Да когда еще получил Сталинскую премию — всю ее и внес.
— Так зачем тебе платить? Я вам в любом доме квартиру устрою бесплатную, какую только пожелаете!
— Нет, спасибо, Николай Александрович, я уже привык к мысли, что эта квартира — моя собственность.
— Ишь, собственник! Сегодня — собственность, а завтра — по шапке.
— Да времена вроде другие, Николай Александрович.
— Да уж попался б ты мне раньше… Ну ладно, я шучу…
Думаю, что не раз пожалел милейший Николай Александрович о добром старом времени, глядя на меня пьяными глазами и рассказывая нам о похождениях Берии. Что тот насиловал несовершеннолетних девочек; что после его расстрела нашли списки более ста женщин, которых по его указу кагебешники поставляли ему. Некоторых просто подкарауливали на улице и, затолкнув в машину, привозили своему хозяину для любовных утех. И в нашей памяти сильнее всего было не то, что он уже расстрелян, а то, что, будучи негодяем, он двадцать лет был членом правительства и все его соратники остались на своих прежних местах, охраняя режим. Булганин же для нас был наследником Сталина, зловещая тень которого, вселяя ужас, еще долго витала над страной.
Булганину было шестьдесят лет, и среди топорных, грубых физиономий членов правительства он выделялся своей интеллигентной внешностью, мягкими, приятными манерами. Было в его облике что-то от старорежимного генерала в отставке, и ему очень хотелось казаться в моих глазах просвещенным монархом, этаким Николаем III. Всем своим обращением со мной он всегда старался подчеркнуть, что мне не нужно бояться бывать у него. Конечно, привычный властвовать, он хотел добиться своего во что бы то ни стало, но, быть может, и в самом деле любил меня. Бывало, говорит Славе:
— Да не сердись ты, что я так часто звоню ей! Дай мне полюбоваться на нее. Ты молодой, у тебя все впереди, а у меня жизнь кончается.
И Слава, хоть и тошно было ему слушать его излияния, порою даже жалел старика и дома говорил мне:
— Ведь он очень милый человек. Только зачем он за тобой ухаживает! Если б не это — я с удовольствием дружил бы с ним.
