А с Джеком Шерманом всё дошло до предела предыдущей ночью в Новом Орлеане. Мы прошли через все круги ада с ним по всей стране, и он несколько раз почти уходил. Но тогда мы играли довольно хорошо, и шоу становились лучше и лучше. Всякие шутки между песнями были огромной частью наших выступлений. Это было в порядке вещей для нас, выделять время на разговор со зрителями. Эти перерывы бесили Шермана. В Новом Орлеане Фли порвал струну во время первой песни, и я начал дурачиться. Джек бросал на меня грязные взгляды или говорил мне продолжать шоу, в общем, высказывался негативно. На это я ответил, вылив на него несколько кувшинов ледяной воды, пока он играл соло. Это не было актом ненависти, это было больше театрально, то есть то, чем ты занимаешься, если ты вокалист.
Джек в шоке посмотрел на меня и схватил свой микрофон: “Я хочу, чтобы вы все знали, что это историческое шоу, потому что это последний вечер, когда я играю с Chili Peppers”.
Затем я подошёл к микрофону: “Я хочу, чтобы вы все знали, что это шоу исторических пропорций, потому что это последний вечер, когда нам нужно играть с этим засранцем”.
Это было высоко театрально. Зрители были все в наших руках. Они повторяли: “Это часть шоу? Это по-настоящему?”. И все молчали. Джек и я уставились друг на друга. Он подошёл к микрофону и сказал: “Я думаю, ты должен передо мной извиниться, чувак…”.
Ещё одна пауза, и потом я подошёл к микрофону: "Я думаю, это ты должен извиниться, чувак».
К тому времени Фли сменил струну, он пришёл, и мы продолжили играть, и всё это прошло. Но это была одна из самых зрелищных взбучек, потому что она вызывала эту внутреннюю суматоху и делала из этого шоу-бизнес.
Джек был крайне прямым человеком, ну просто очень прямым. Он это даже не играл. Это и было тем, что нравилось в нас людям. Отзывы после шоу были такими: “Музыка действительно интересная. Мы отлично потанцевали. И вы, парни, самые забавные и всех, что мы видели”.
Да благословит Бог Джека за то, что он не оставил группу в подвешенном состоянии. Несмотря на то, какими нелепыми, боевыми и озлобленными были наши с ним отношения, это было важным временем. Даже на том бесконтрольном туре каждый раз, когда я спускался со сцены, я чувствовал себя на подъёме. Это было самым лучшим кайфом. Не играло роли даже то, что на улице холодно, а нашим закулисьем был открытый внутренний дворик. Мы всё рано шли в этот холод, истекая потом и говоря: “Вы можете в это поверить? Им понравилось. Давайте выйдем на бис и сыграем новую песню”.
Мы вернулись из этого тура, имея около пятисот долларов каждый, поэтому Дженнифер и мне пришлось покинуть дом в Лексингтоне. Дженнифер пошла жить к своей маме, а моей первичной целью в жизни стало скорее накачаться наркотиками. Я всё больше и больше пристрастился к спидболам. Весь смысл спидболов в том, что ты идёшь в двух направлениях одновременно, и это безумно божественное чувство. Вместо чистого, лёгкого, белого кокаинового эффекта ты также получаешь мягкий героиновый эффект, поэтому это не просто супер-прозрачное кристальное чувство, в этом есть и что-то от тёмного логова опиума. Ты получаешь лучшее из обоих миров; ваш серетонин и ваш дофамин высвобождаются одновременно.
Когда мы вернулись из тура, мы поняли, что нужно отпустить Джека Шермана, и это было грустно. Мы знали насколько трудно для любого человека, который находится на разных с нами страницах, было пройти через всё. Но мы также знали, что настало время вернуться к чему-то более жёсткому, что было привычным для нас.
Итак, мы втроём пошли на квартиру к Джеку в Санта Монику, где он жил со своей новой женой. Фли и я спорили снаружи.
- О’кей, кто это скажет? Я думаю, ты должен говорить.
- Почему я должен? Я говорил в прошлый раз.
По-моему, в итоге Фли взял на себя обязанность сказать донести эту новость. Но сначала нам нужно было пройти по длинной дороге к дому Джека. И как только мы пошли с точным намерением, мы начали истерично смеяться от волнительного возбуждения и острых ощущений рассвета новой и незнакомой нам эры. И чем больше мы понимали, что нужно было быть серьёзными, отрезать всё начисто и двигаться дальше, тем больше смеялись и не могли остановиться.
Мы подошли к двери, безуспешно пытаясь подавить смех. Мы вошли и сказали ему: “Всё кончено. Мы увольняем тебя. Ты больше не в группе”. Он был ошеломлён и зол. Мы развернулись и ушли.
Однажды после того, как мы уволили Джека, Фли подошёл ко мне и сказал: “Что бы ты подумал, если бы Хиллел захотел снова вернуться в группу?”. Я спросил: “Что?”, потому что я знал, что Фли бы не предложил такого, не поговорив с Хиллелом. Я сказал ему: “Что бы я подумал? Да я бы своего первенца отдал для того, чтобы вернуть его в группу. Без вопросов. Пошли”.
7.
"Год сурка"
Когда Хиллел (Hillel) вернулся в группу в 1985, в воздухе витало монументальное чувство, что мы снова были на своей волне. Наконец-то у нас появился гитарист, который знал, какие песни нам подходят, и какие песни я мог петь. Плюс, Хиллел был нашим братом. И, как подобает брату, он волновался о количестве наркотиков, которое я принимал. Я часто опаздывал на репетиции, а иногда вообще не приходил. В то время я жил на Кауенге бок о бок с Голливудским Шоссе в квартире с двумя спальнями, принадлежавшей маме Дженнифер (Jennifer). Да благословит Бог её маму за то, что она приняла меня, несмотря на то, что я был абсолютной развалиной. Я был ужасным парнем-нахлебником без цента в кармане, жил в её доме, ел попкорн на её кухне и никогда не переставлял ничего с места на место, потому что не имел никаких прав.
Я исчезал на долгое время в свои кокаиновые загулы, а потом возвращался, как побитый щенок, и пытался тихо прокрасться в дом, чтобы немного отдохнуть. Но Дженнифер не собиралась это терпеть. Однажды она открыла мне дверь, и у неё в руке была пара ножниц для резки кожи, которые она использовала для дизайна одежды. Я знал, когда она блефовала, а когда была готова влепить мне, как следует. В тот раз она бы с радостью вонзила ножницы в мой череп, если бы я подошёл поближе.
- Где ты был? С кем ты спал? – кричала она мне.
- Ты шутишь? Я ни с кем не спал. Я просто хотел найти наркотики. Ты меня знаешь, - умолял я.
В итоге я упросил её впустить меня обратно в дом.
Чем больше Дженнифер подсаживалась на героин, тем легче для меня было попасть в дом. Ей нужен был напарник, который бы прикрыл её, а мне были нужны её деньги. Она не противилась тому, чтобы я принимал наркотики, потому что, когда я делал это, я был спокоен. В эти моменты мы могли быть вместе, таять в объятиях друг друга и, запутанные в блаженную и смертельную эйфорию опиума, расслабившись, смотреть старые чёрно-белые фильмы в четыре утра. Но она ужасно ненавидела, когда я употреблял кокаин. Тогда я превращался в безумца и исчезал. Конечно, я не хотел принимать только героин. Поэтому, когда мы употребляли героин в её комнате, я тихо выходил, чтобы принять дозу кокаина. Но она всё замечала своим орлиным взглядом. “Нет, постой. Отдай мне кокаин. Давай сюда шприц. Ты не будешь принимать кокаин!”
