Несколько из его картин последних годов были найдены нецензурными и сняты с выставки27.
Ему это было горько: столько положено работы, столько потрачено сил, пролито слез над ними, и вдруг запрещение показывать плод этих усилий и исканий! Но он старался найти и в этом хорошие стороны и писал нам бодрые письма.
«Ваше письмо пришло как раз, когда оно было нужно мне, — писал он мне в Париж, после снятия „Что есть истина?“ с „Передвижной выставки“. — Я только что вернулся от товарищей, и душа моя была крепко огорчена. Не самолюбие мое страдало, а то особенное чувство, которое испытываешь, когда чувствуешь и видишь, что люди — в потемках и, как утопающие, мешают сами себе их вытащить и потому тонут…» 28
Кроме своих больших картин, которые почти все были написаны на евангельские сюжеты, Ге сделал много рисунков, этюдов и эскизов на те же темы.
Одно время он задался целью сделать иллюстрации к Евангелию. Он привез к нам в Ясную целую серию угольных рисунков, которые он приколол вокруг всей залы для того, чтобы мы могли удобнее видеть их в их последовательности. Некоторые из них были удивительно сильны и производили огромное впечатление. С волнением и трепетом водил Николай Николаевич моего отца от одного рисунка к другому, ожидая его мнения. И мой отец всегда восхищался и умилялся перед работами Ге, так как источник, из которого вытекали образы, написанные Николаем Николаевичем, был ему близок и понятен.
Одно время Ге затеял написать семь картин под общим заглавием: «Нагорная проповедь» 29. В сентябре 1886 года он пишет отцу: «Два дня я не могу ни о чем думать, как о „Нагорной проповеди“. Попробовал сочинить на одной картине и тут только понял в той новой форме, которую вдруг увидал: каждая заповедь будет сочинена особо и на каждую будет, в сиянии и свете, исполнение ее Христом. Это так умилительно, что я заплакал от радости, что бог меня вразумил» 30.
Картины были начаты в два тона масляными красками и изображали: первая — проповедь Христа, окруженного учениками и народом; вторая должна была иллюстрировать текст: «Блаженни нищие»; а остальные пять должны были быть написаны на пять заповедей Христа.
Первая — на 21–26 стихи V главы от Матфея — изображала следующее: человек, вспомнивший перед тем, как принести жертву на подножие алтаря, что есть другой человек, гневающийся на него, — просит прощения у своего врага. Но тот гордо отворачивается и не обращает внимания на просящего. На небе же, как видение, исполнение этой заповеди Христом, умывающим ноги Иуде.
Вторая заповедь — на 27–32 стихи той же главы — была так изображена: низ картины — рабочие, муж и жена, идут, а навстречу идет богатый, который остановился и с вожделением смотрит на жену. На втором плане за первой группой бежит в отчаянии оставленная богатым жена. На небе, как исполнение заповеди, — Христос отвернулся от сатаны, искушающего его. Сатану окружают женщины, предлагая Спасителю корону.
Третья заповедь (стихи 33–37) изображалась так: низ картины — Ирод, огорченный, лежит перед воином, который передает голову Иоанна Крестителя Иродиаде. Наверху — Христос в Гефсиманском саду, со словами: «Да будет воля твоя».
Остальные две картины не были написаны, и те три, о которых я упомянула, не были окончены.
Кроме этих рисунков, Ге сделал прекрасные иллюстрации к рассказу моего отца: «Чем люди живы», которые были изданы отдельным альбомом31.
Гостя у нас, Ге набросал углем и красками несколько портретов с наших друзей, а один с меня32. Прекрасный портрет моего отца, находящийся теперь в Третьяковской галерее, был написан им в несколько сеансов в Москве в то время, как отец занимался писанием у себя в кабинете33. Я помню, как доволен был Ге тем, что во время работы отец иногда совсем забывал о его присутствии и иногда шевелил губами, разговаривая сам с собой.
Как-то летом в Ясной Поляне Ге принялся за лепку бюста с моего отца34. Он очень увлекался этой работой. Помню, как раз утром, окончивши бюст, который был снесен во флигель, где форматор должен был его отлить, Ге сидел в зале и пил кофе.
Вдруг в ту минуту, как мой отец вошел в залу, Ге, быстро скользнувши глазом по лицу отца, сорвался с места и со всех ног бросился бежать вниз по лестнице. Мы стали кричать ему, спрашивая, что с ним случилось, но он, не оглядываясь, бежал и кричал: «Бородавка! Бородавка!» Через несколько времени он пришел из флигеля спокойный и сияющий. «Бородавка есть», — сказал он с торжеством.
Оказалось, что, взглянув на отца, он заметил у него на щеке бородавку, и, не помня того, сделал ли он ее на бюсте или нет, он бросился во флигель, чтобы ее сделать, если форматор еще не начал отливать бюста. Но бородавка оказалась, и Ге был успокоен.
За время знакомства с нами Ге написал пять больших картин: «Что есть истина?», «Повинен смерти», «Совесть», «Выход после тайной вечери» и «Распятие».
В картине «Что есть истина?» 35 Ге хотел изобразить контраст между человеком, живущим роскошной праздной жизнью, для которого вопрос об истине кажется совсем не важным, и другим человеком, который только и живет этой истиной, и для которого вся жизнь должна быть подчинена ей.
Эта картина вызвала много шума. Были страстные поклонники ее, так же как и яростные противники. Вот что о ней писал мой отец в одном частном письме:
«Смысл картины следующий: Христос провел ночь среди своих мучителей. Его били, водили от одних начальников к другим, и, наконец, к утру привели к Пилату.
Пилату, важному римскому чиновнику, все это дело представляется ничтожным беспорядком, возникшим среди евреев, сущность которого не может интересовать его, но который он обязан прекратить, как представитель римской власти. Ему не хочется употреблять решительных мер и воспользоваться своим правом смертной казни, но когда евреи с особенным озлоблением требуют смерти Иисуса, его заинтересовывает вопрос, отчего все это затеялось? Он призывает Иисуса в преторию и хочет от него самого узнать, чем он так раздражил евреев. Как всякий важный чиновник, вперед угадывая причину и сам высказывая ее, он настаивает на том, что причина возмущения в том, что Иисус называет себя царем Иудейским. Он два раза спрашивает его — считает ли он себя царем. Иисус видит по всему невозможность того, чтобы Пилат понял его, видит, что это человек совсем другого мира, но он человек, и Иисус в душе своей не позволяет себе назвать его „рака“ и скрыть от него тот свет, который он принес в мир, и на вопрос его — царь ли он? — высказывает в самой сжатой форме сущность своего учения (Иоанн, XVIII, 37): „Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Всякий, кто от истины, слушает гласа моего“» 36.
