И все это есть на базарах, самых красивых на свете базарах. Плоды и шерсть, глина и ткацкие станки показывают, на какие чудеса способны вечные и умелые руки мексиканцев.
Я бродил по Мексике, я обошел все ее побережья, ее высокие обрывистые берега, вечно горящие в непрестанных, фосфоресцирующих вспышках молний. От Тополо-бамбо в Синалоа я спустился вниз, обойдя все эти места со сферическими названиями, суровыми названиями, которые боги оставили в наследство Мексике, когда на ее земли пришли владычествовать люди, не такие жестокие, как боги. Я обошел все эти названия, я прошел по каждому слогу, полному тайны и блеска, по каждому звуку, подобному рассвету. Сонора и Юкатан; Анауак, что возвышается точно остывшая жаровня; сюда доходят все еле уловимые запахи от Найярита до Мичоакана, здесь можно учуять дымок с крошечного островка Ханитсио, и запах маиса из Халиско, и сернистый дух нового вулкана Парикутин, который смешивается с влажным благоуханием рыбы с озера Патскуаро. Мексика, последняя магическая страна; магии и тайны полны ее древность и ее история, магии и тайны полны ее музыка и ее природа. Бродягой я прошел по размытым нетленной кровью камням Мексики, перевязанным широкой лентой крови и мха, и почувствовал себя огромным и древним, достойным ходить по этому краю, сотворенному в незапамятные времена. Обрывистые долины, пересеченные гигантскими каменными стенами; кое-где подымаются холмы с вершинами, будто срезанными ножом; бескрайняя тропическая сельва, кишащая змеями, растениями, птицами и легендами. На этих широких просторах, где от края до края и во все времена боролся человек, на этой великой земле я понял, что мы, Чили и Мексика, в нашей Америке страны-антиподы. Во мне никогда не находила отзвука условная общая фраза, что японец найдет свое в чилийских вишнях, а англичанин – в наших туманах на побережье, а аргентинец или немец – в наших снегах, что, мол, мы похожи, очень похожи на все страны. Мне больше по душе то, что все мы на земле – разные и что на разных широтах и в разных краях земля дает свои, непохожие на другие плоды. И говоря, что возлюбленная мною Мексика дальше всех отстоит от нашей хлебной, омытой океаном страны, я ничуть не умаляю ее, но выделяю, подчеркиваю ее отличия, чтобы наша Америка предстала еще более яркой и разнообразной, явилась бы миру во всем своем величии и глубине. И нет в Америке, а может, и на всей планете такой человечной страны, как Мексика, и таких человечных людей, как мексиканцы. И ее блистательные достижения, и ее гигантские ошибки – звенья одной и той же цепи: грандиозной щедрости, глубочайшей жизненной силы, богатейшей истории, неисчерпаемой плодотворности.
Пройдя рыбацкие селения, где плетут такие прозрачные сети, что кажется, будто это большая бабочка снова и снова садится на воду подобрать серебристую пыльцу, которой ей недостает; обойдя шахтерские поселки, где металл, едва показавшись на поверхности земли, превращается в жесткие отливки блистательно правильной формы; истоптав тропы, на которых вдруг вырастают католические монастыри, плотные и ощетинившиеся, будто гигантские кактусы-колоссы: исходив рынки, где зелень и плоды подобны цветам, а богатство красок и вкусовых ощущений доходит до пароксизма, – в один прекрасный день мы вдруг сбиваемся с этих дорог и отклоняемся от этих путей, пересекаем Мексику и попадаем на Юкатан – затопленную колыбель самого старого в мире племени – племени идолопоклонников майя. Земля здесь знала встряску истории и семени. В зарослях агав и по сей день сохранились развалины, которым знакомы мудрость и самопожертвование.
И когда последние дороги сходятся в одну, мы оказываемся на просторах, где древние мексиканцы запрятали в сельве свою шитую узорами историю. Даже вода здесь совсем иная – самая загадочная из всех земных вод. Это не море, не ручей и не река, – такой воды мы не знаем. На Юкатане вода есть только под землей, в местах, где земля вдруг разверзается, образуются огромные природные колодцы; края колодцев поросли тропической растительностью, а глубоко на дне, в зените земных недр, зеленеет вода. Майя нашли эти разверстые недра, назвали их «сепоте» и своими странными обрядами наделили божественным смыслом. Как во всех религиях, священным началом стало то, в чем более всего тут нуждались и что было источником плодородия; так на этой земле сухость была побеждена благодаря скрытым водам, и во имя них расступалась земля.
Тысячи лет местные религии и религии, пришедшие извне, раздували тайну загадочных вод. На краях этих колодцев юных невинных девушек – и таких было сотни – украшали цветами, золотом и после брачной церемонии их, увешанных тяжелыми драгоценностями, сталкивали вниз, в стремительные бездонные воды. Из глубин всплывали только цветы и венки, а девственницы под тяжестью золотых цепей шли на дно, и илистые глубины засасывали их.
Тысячи лет спустя малую часть тех драгоценностей извлекли на свет и выставили в музеях Мексики и Соединенных Штатов. Но когда я попадаю на эти пустынные земли, я ищу не золото – я ловлю крики юных утопленниц. И в странном карканье птиц мне чудятся хриплые предсмертные вопли дев, а в стремительном птичьем полете над угрюмой и древней бездной вод мнятся желтые руки покойниц.
Однажды я видел, как на статую, простиравшую каменную руку в вечном воздухе над вечной водой, сел голубь. Не знаю, может, за ним гнался орел. Только не место ему было тут, в сельве, которую облюбовали и завоевали для разбоя и пышных торжеств птица заика атахакамипос, кетсаль со сказочным оперением, бирюзовые колибри и хищные птицы. Голубь уселся на руку статуи, белый, как снежная капля на тропических камнях. Я смотрел на него: он пришел из другого мира, из мира спокойного и гармоничного, с какой-нибудь коринфской колонны, откуда-нибудь из Средиземноморья. Он остановился на краю мрака и, заметив мое молчание – а я ведь и сам принадлежал этому миру – Америке, кровавой и древней, – снялся с места и у меня на глазах пропал в небе.
В интеллектуальной жизни Мексики владычествовали художники.
Эти художники разрисовали весь город Мехико сюжетами из истории и географии, изображениями на гражданственные темы, в которых звучал металл полемики. Клемон-те Ороско,[148] тощий однорукий титан, что-то вроде Гойи, в своей фантасмагорической стране был непререкаемым авторитетом. Я с ним много разговаривал. Казалось, в нем самом не было той жестокой силы, какая была в его работах. Пожалуй, в нем даже была мягкость, он походил на гончара, которому отхватило руку станком, и он чувствовал себя обязанным единственной оставшейся рукой и дальше создавать миры. Его солдаты и маркитанки, его крестьяне, расстрелянные надсмотрщиками, его саркофаги с ужасными распятиями – бессмертны и останутся в американской живописи вечным свидетельством нашей жестокости.
