После демарша на премьере «Теней…» Василя Стуса изгнали из аспирантуры, Вячеслава Чорновола – из газеты. А Иван Дзюба засел за фундаментальный труд «Интернационализм или русификация?». По Украине уже катился девятый вал репрессий против «буржуазных националистов». Самым элементарным наказанием для непослушных было изъятие из официальной культуры. После ареста Стуса Сергей Параджанов единственный из мира кино подписал коллективное письмо протеста.
Он любил играть с огнем, вспоминали друзья. Ерничал, шутливо издевался. Его также обвиняли в национализме, поскольку он не считал нужным дублировать с украинского языка на русский свои «Тени». Хотя по своей тбилисской природе Параджанов был убежденным космополитом. Он улыбался и говорил, что ему остается снять немой фильм, который не потребует дубляжа.
Но был ли он диссидентом? Да нет. Но только где и какой именно знак препинания здесь поставить?
Параджанов был инакомыслящим, иноходцем, но только не в политике, а в искусстве. Иногда его высказывания шокировали: «Знаешь, я больше коммунист, чем наши чиновники. Зря они не пускают меня за границу. Я бы там выступал и пропагандировал советский образ жизни лучше косноязычных и примитивных партийных чинуш».
Вскоре после триумфа «Теней» Параджанов начал работу над новым фильмом – «Киевские фрески». Киевский литератор Павел Загребельный рассказывал, что режиссерский сценарий уместился на 5–6 страничках. Параджанов считал, что ни к чему время тратить и бумагу портить, если все равно эти листочки полетят под стол, а снимать он будет так, как хочет. Председатель Госкомитета по кинематографии Иванов якобы попросил Загребельного: «Помоги Сергею Иосифовичу, разбавь текст, доведи хотя бы до 40 страниц». Загребельному предложение пришлось как нельзя кстати – трудов – тьфу, на неделю, а лишняя копейка в кармане не помешает. Сценарий утвердили, но фильм снять все равно не дали, хотя пробы были замечательными. Поговаривали, что Параджанов умудрился перед началом съемок обматерить какого-то крупного киноначальника. Хотя мат в производственном процессе – атрибут настолько естественный, что подобная версия представляется неправдоподобной. Сам же художник считал, что ему поставили в вину химерное и мистически-субъективное отношение к событиям Великой Отечественной войны. Он понимал, что в Украине ему работать больше не позволят. Как заметил один из его коллег, Украина Параджанова из себя грубо вычищала, как пьяная баба-повитуха.
Он был homo ludens – человек играющий. Причем в опасные игры. Одна из таких игр могла бы закончиться для Параджанова крупными неприятностями. Мимо его дома, расположенного в центре города, непременно проходили первомайская и ноябрьская демонстрации. Многоэтажку, естественно, празднично украшали. В тот раз на стену дома повесили портрет товарища Брежнева. Сергей Иосифович вырезал один глаз генеральному секретарю, устроился на подоконнике на стуле и через отверстие стал наблюдать за шествием. Демонстранты (наиболее внимательные и смешливые) бурно реагировали на «оживший» глаз брежневского портрета. Реакция людей из милиции и КГБ, следивших за соблюдением порядка, была понятной – они ворвались в квартиру охальника и потребовали прекратить издевательства.
– Да я не издеваюсь ни над кем, – оправдывался изумленный режиссер, – просто смотрю на парад трудящихся глазами Леонида Ильича Брежнева.
Подводя итоги украинского периода своей биографии, Сергей Иосифович говорил: «Нет ни одного талантливого режиссера, всех уничтожили. Масса, чернь страшны по своей природе. Хуторянство, трусость, алчность, зависть – в характере украинцев, они правят целым народом. Униженные и оскорбленные в течение веков, и тем не менее жрут друг друга с аппетитом. Все, что есть сегодня в Украине, будет и через 100 лет, и через 300. Ничего не изменится, всегда так будет, пока есть что делить и распределять. В империи мертвецов по-другому быть не может…»
Но в самом Киеве он оставался. Вокруг Параджанова вращались, как планеты вокруг Солнца, самые разные люди. Банальных людей вокруг Параджанова я не видела, признавалась актриса Алла Демидова, он их попросту не замечал. А главный идеолог украинского ЦК партии Федор Овчаренко неоднократно требовал от Параджанова: «Закрой свой салон!» Но это было невозможно. Здесь Сергей Бондарчук и Андрей Тарковский читали Параджанову отрывки из своих сценариев, молодые киевские поэты – неопубликованные стихи. Художники тащили в дом картины. В те годы побывать в Киеве и не зайти к Параджанову считалось почти неприличным…
Побывав в Москве в Театре на Таганке, Сергей Иосифович стал поклонником любимовского коллектива. На стене кабинета Юрия Петровича он оставил свой автограф: «Любимов – гений. Мое пророчество неизбежно». Эту надпись в оконном проеме хозяин кабинета скромно прикрывал шторой. Актеры Таганки, и прежде всего Владимир Высоцкий, стали для него братьями по крови. Любимов же признавался, что хотел бы обвешать свои стены кадрами из фильмов Параджанова, каждый из которых законченная картина.
«В старинном Тбилиси мы празднуем наше бракосочетание, состоявшееся в Москве, – рассказывала Марина Влади. —…Самый удивительный подарок мы получаем, открыв дверь нашей комнаты. Пол устлан разноцветными фруктами. Записка в два слова приколота к роскошной старинной шали, брошенной на постель: «Сергей Параджанов». Сережа, которого мы оба нежно любим, придумал для нас эту сюрреалистическую постановку. Стараясь не слишком давить фруктовый ковер, мы падаем, обессиленные, и я тут же засыпаю, завернувшись в шелковистую ткань шали…»
Потом они встречались во время гастролей Таганки в Киеве осенью 1971 года. В следующем году в Юрмале. Однажды в номере Высоцкого отключили воду, и он позвонил Параджанову, попросил оставить ключи от номера у портье, чтобы принять душ. Войдя в комнату, Марина и Владимир увидели на столе фрукты, сигареты, минеральную воду. Высоцкий удивился:
– И это всё? Не узнаю Сережу… Явный подвох, что-то тут не так…
Сюрприз открылся позже, когда Влади зашла в ванную, она увидела, что к душу был прикреплен букет роз – так, чтобы вода лилась на Марину с лепестков благоухающих цветов…
Друзьям Параджанов напоминал древнегреческого бога – фантастический его облик и манеры пристали разве что Зевсу под хмельком, но никак не советскому гражданину. В Киеве при нем состояло несколько женщин. Может быть, они любили его, перенеся свои чувства в область религиозного обожания. Девы – мироносицы, сопровождавшие Христа. Их молчаливое присутствие красиво и печально. Любовь, не спрашивающая ответа, всепрощающая. Завидный удел.
