— Этот самый!
— Знаю, знаю, как не знать! — протянула она, одув пепел с папироски. — Как же, помилуйте, да у меня в нем еще знакомство есть… Человек хороший.
— Кто же такой?
— Да хозяин овощной лавки, Никон Федорович.
— Вы его знаете?
— Как же-с — благоприятель! Отличный человек; но что всего больше мне у него нравится, это его дочка Варя — эдакий сладенький кусочек, загляденье девочка, я женщина, а просто не налюбуюсь на нее; замуж вот прочу ее — есть у меня один богатенький молодчик на примете — вот на днях сведу их.
— Что вы, помилуйте, да ведь она ребенок еще! — сказал я с удивлением.
— Что за ребенок, смотрите-ка, как она развита, а глаза-то у ней какие! За подобными глазенками только смотри да присматривай, а кому за ней присматривать?
— Как кому — отец, мать…
— Отцу некогда, а матери не до того…
— Почему же?
— Ишь какой любопытный, да мало ли дел-то у нас…
Я более не распространялся: признаюсь, мне неприятно было слышать подобные двусмысленные речи, по-видимому, не имеющие никакого основания; отношения же и этой барыни, и Дарьи Ивановны к Варе наводили меня на раздумье. «Что за странная судьба всего, что только чем-нибудь выдается у нас из общего строя! — думал я, выходя из этого общества после непродолжительного общего разговора о доме, который на этот раз ничем особенным не окончился. — Оно уже как-то невольно обращает на себя внимание, и потом его того и гляди что испортят — вот хотя бы Варя: бойкость, хорошенькое личико, и вот одна хлопочет о воспитании на свой лад, другая уже ищет жениха» Не знаю, почему-то не лежало у меня сердце к этим "благодетельницам; к затеям последней, я еще мог объяснить, почему не лежало оно; к первой же, кажется почему не расположиться, но как-то смутно, как бы в пояснение, звучали за мной и передо мной слова Никона Федорова: «Что может быть им (барам) хорошо, то нам не годится. На все свое время».
IV
Прошло около года… Для человека, нечасто видевшего Варю, этот год, по-видимому, принес ей немного перемен: она как будто была прежняя; мне же, видавшему и заинтересованному в ней, положим, как наблюдателю, но не без участия, было ясно видно, как менялась она, и все быстрее и быстрее, так что к концу года каждый день приносил для нее что-нибудь новое, небывалое.
Пансионское воспитание развило в ней до самой крайней степени самые обыкновенные, самые жалкие претензии: желание рядиться, казаться хорошенькой, кокетничать, играть польки, а еще более — танцевать; это желание доросло у ней почти до страсти; она стала очень странно обращаться с матерью, отвечала ей грубо, с пренебрежением, отца как будто бы стыдилась, и когда изредка, в минуты расположения, он хотел поцеловать ее, она отвертывалась и резко отвечала:
— Ах, уйдите, папенька! У вас борода колется — и зачем вы носите эту бороду?..
На лице Никона Федоровича нетрудно было видеть в это время и грусть, и досаду; более первой, нежели второй; он видимо старался превозмочь себя, переломить и только вместо поцелуя гладил дочку по ее гладкой головке.
— Ну, ну… перестань, — говорил он при этом, — не сердись, я не трону тебя…
Варя особенно жадно читала в это время. Как-то мне попалось под руку несколько книг, которые валялись у ней на окне; выбор книг был самый пестрый: тут и Ростопчина, и Баратынский, Жорж Занд и даже «Муж, жена и любовник» Поль-де-Кока, книги, как я заметил по наклеенным на переплете ярлыкам, были из Купеческого собрания.
Варя застала меня именно в то время, в которое я был занят рассматриванием их. Она быстро кинулась на меня и в полном смысле слова вырвала у меня книгу.
— Кто, кто вам позволил делать это, зачем вы взяли?
— Разве для этого нужно позволение?
— Разумеется! Зачем вы разузнаете чужие секреты?
— Да разве это секрет?
— Понятное дело, вы как раз расскажете, какие это книги.
— А какие? Она засмеялась:
— Вы сами знаете, какие.
— Кто вам доставил их, особенно вот эту, последнюю? — я указал на Поль-де-Кока.
¦— А вам на что?
— Я спрашиваю только в том случае, если это не секрет…
— Пожалуй, для вас… пожалуй, и не секрет. Послушайте, вот что я вам скажу, я знаю, что вы добрый человек, и папенька вас любит, и маменька… и я ведь вас люблю…
— Неужели?
— Право… только не так, как вообще любят, — поспешила она поправиться, — а так, просто, обыкновенно.
— А вы разве знаете, как и необыкновенно любят?
— Ну, вот вы какой, вам все вдруг скажи… Ну, да пожалуй, извольте, заодно уж. То-то и горе мое, что я необыкновенно полюбила, — горе иль радость из этого выйдет, еще не знаю, а что необыкновенно полюбила — это знаю.
— Кого же, кого же это вы полюбили? — спросил я ее не без волнения и даже не без зависти.
— Кого полюбила-то?.. Ну, нет, это-то еще подожду сказывать, а дайте мне прежде слово, поклянитесь, что никому не скажете, тогда, пожалуй, скажу, но только с тем, чтобы вы папеньку за меня попросили.
— Как же это: никому не сказывать и папеньку попросить? — спросил я, заметя, что в шуточном разговоре Вари скрыто что-то серьезное.
— Да я уж научу вас, вы только сделайте.
— Ну, научите, научите.
— Нет, вы поклянитесь прежде.
— Ну, полноте, что за клятвы; я дам вам честное слово, и этого будет довольно.
_ Ну, хорошо! Так честное слово, да?
И она протянула мне свою полную и несколько красную руку.
— Честное слово?
— Ну да, честное слово, — отвечал я.
— Ну, хорошо! Только погодите, погодите, я посмотрю, что наши делают; ведь я вам большой секрет хочу открыть, большой…
И она потихоньку сбежала с лестницы и скоро воротилась с накинутым платком на голове и с приложенным к губам пальцем. Она была очень мила в это время: от раскрасневшегося от волнения ее личика так и веяло свежестью, молодостью, девственностию…
— Подите сюда, сюда, подальше отсюда, сядьте вот тут у стола, чтобы внизу ничего не было слышно! — усаживала она меня за столом около окна и потом, севши напротив и положив под руку книгу, вдруг опустила на руки голову и долго ничего не могла промолвить от волнения. Потом она снова приподняла голову и, еще сильнее раскрасневшись, с блестящими глазами, тихо, почти шепотом передала мне, что они полюбились с Степой Лягавиным и что она теперь не знает, что и делать…
— Как так полюбились? — вырвалось у меня невольно.
— Так полюбились, — отвечала она, — полюбились и дали друг другу слово не разлучаться никогда.
Слово «полюбились» звучало для меня весьма загадочно, но я не решался входить в его смысл. Один вид этого Лягавина возбуждал во мне крайнее недоверие к его действиям.
