Лекции мы готовили вместе с Женей Мищенко. На лекции я говорил, а он писал формулы. Слушателей у меня было около 200 человек. Благодаря многочисленной аудитории ощущение от лекций было совсем не то, какое было раньше, когда число моих слушателей колебалось между тремя и пятью десятками на спецкурсах.
Первоначально Женя Мищенко беспокоился, что студенты не поймут. Но оказалось, что его тревоги напрасны. Дело у нас пошло хорошо. Гамкрелидзе и Мищенко одновременно вели упражнения по моему курсу, а также руководили семинарами, которых было несколько. К их руководству привлекались и другие, более молодые математики.
На семинарах мы разбирали со студентами работу электронных и других приборов, причём каждый студенческий доклад заранее репетировался кем-нибудь из руководителей. Вся эта наша очень большая работа имела серьёзный успех.
С этими моими лекциями у меня произошли два не совсем приятных для меня инцидента. Первый из них заключался в оплате моей работы. Колмогоров — декан мех-мата — в ответ на мою просьбу дать мне обязательный курс ответил согласием, он обещал платить мне полную ставку за мою работу. Но так как я имел обычай не ходить за зарплатой, а переводить её на сберкнижку, то за деньгами я отправился только через полгода. Выяснилось, что никакой зарплаты мне не переводят. Я обратился к Колмогорову с вопросом: «В чём дело?» Он сказал мне: «Извините, Лев Семёнович, мы не можем платить вам полную ставку, мы можем платить только полставки». Я ответил ему, что мне не платят ровно ничего. Он забеспокоился, но ничего не сделал. В разговоре с ректором университета И. Г. Петровским я упомянул об этом обстоятельстве. Он очень грубо и резко заявил мне: «Произошло недоразумение, но, увы, исправить его мы уже не можем».
Второй инцидент произошёл с публикацией моих лекций. Так как подходящего учебника для моего курса не было, то я после каждой лекции записывал её, готовя к печати. Петровский, бывший одновременно заведующим кафедрой дифференциальных уравнений и ректором университета, обещал мне издать мои лекции к концу курса в университетской типографии ротапринтным способом. Учебный год стал подходить к концу, приближались экзамены, и оказалось, что заведующий университетским издательством некий Цейтлин решительно отказывается печатать мои лекции, якобы издательство перегружено «другой, более важной работой». При мне происходило несколько встреч Петровского с Цейтлиным, причём Петровский очень ненастойчиво «уговаривал» Цейтлина пойти всё же навстречу мне и издать мои лекции, а тот резко отвечал, что ничего не может сделать.
Пришлось печатанием заниматься мне самому. Я нашёл какую-то ротапринтную типографию, доставил туда бумагу, рукопись, конечно ещё не законченную, и сам нанимал человека для вписывания формул в печатный текст. Незадолго до окончания учебного курса было изготовлено 300 экземпляров моих лекций. Бумагу для печатания этих лекций я сам добывал и привез в типографию. Точно так же, отпечатанные экземпляры я доставил сам на автомобиле в университет и сдал в деканат с тем, чтобы книжки были переданы в библиотеку.
Библиотека, однако, отказалась принять мои книжки, мотивируя это тем, что они стоят дорого — 30 рублей каждый экземпляр — и если их заставят за них платить, то они разорятся. Таким образом, книги, нужные студентам для подготовки к экзаменам, лежали бесполезной кучей в деканате, а библиотека не брала их. Кончилось тем, что я устроил Петровскому скандал, вызвав его с заседания Президиума АН СССР. И только тогда он распорядился, чтобы библиотека приняла книги. Они стали доступны студентам!
Оба эти инцидента — первый с зарплатой, а второй с книгами — привели меня к мысли, что Петровский без сочувствия относился к тому, что я читаю лекции в университете по его специальности. Я вторгся в его область деятельности, и это не радовало его. Позже директор издательства Цейтлин был посажен на длительный срок за какие-то финансовые махинации.
Лекции имели большой успех у студентов. В конце последней лекции студенты преподнесли мне корзину цветов, чего раньше не бывало. Трое из них — Д. В. Аносов, Н. X. Розов и М. И. Зеликин — стали в дальнейшем моими учениками. Все они теперь пользуются большой известностью как математики.
Было бы правильно в дальнейшем передать мой курс одному из моих учеников — Гамкрелидзе или Мищенко. Но при том отношении, которое сложилось у меня с заведующим кафедрой И. Г. Петровским это было невозможно. Таким образом, наша деятельность в университете по дифференциальным уравнениям прерывалась.
Позже на основе моего ротапринтно изданного курса лекций путём дополнений и переработки я написал книгу — учебник для государственных университетов — «Обыкновенные дифференциальные уравнения», который был издан главной редакцией физико-математической литературы[46]. Через короткое время после появления книги в печати я получил от профессора С. Лефшеца из США копию его рецензии на эту книжку.
Без преувеличения можно сказать, что рецензия эта была восторженной. Лефшец писал, что я вывел курс обыкновенных дифференциальных уравнений из списка наиболее скучных предметов и сделал его интересным. Очень скоро этот учебник был переведён в США на английский язык.
Позже, в 1975 году, когда учебник вышел в Советском Союзе уже четвёртым изданием, ему была присуждена Государственная премия.
* * *
Зимой 1956–1957 годов у меня начала развиваться лёгочная болезнь. При катании на лыжах я быстро потел и покрывался холодным потом и не мог высохнуть при отдыхе. Возможно, что развитие болезни стимулировалось моей матерью и Лизой, которые устраивали мне грандиозные скандалы этой зимой.
В начале лета 1957 года я нашёл себе подрядчика, который брался строить мне дачу в Новодарьино. Можно себе представить, если бы это началось, это было бы мучительно выматывающим делом для меня, зная по опыту других. Но тяжёлая болезнь помешала мне развернуть строительство. Летом мы поехали с матерью в санаторий «Узкое», и довольно скоро после приезда в санаторий я слёг, тяжело заболев. Начала повышаться температура, чувствовал себя скверно. Совершенно потерял силы. Сперва какой-то приглашённый консультант поставил мне диагноз воспаление желчного пузыря, на основании чего меня стали кормить диетической голодной пищей. Но мне становилось хуже.
И тогда удалось пригласить того самого Вовси, который ещё в Кисловодске поставил мне диагноз воспаление лёгких. Осмотрев меня, Вовси заявил, что ещё в Кисловодске у меня был туберкулёз и теперь произошёл рецидив. У меня ничего не болело, но была страшная слабость. При засыпании хотя бы на полчаса я весь покрывался потом, так что нижние рубашки на мне промокали полностью. За ночь я несколько раз менял рубашки, вешая одну на просушку около электрической печки, а другую, высушенную, надевал. Меня начали лечить стрептомицином, пенициллином и фталозитом. После двух месяцев лечения наступило некоторое улучшение, температура упала. Я вознамерился выйти в парк, чего до этого времени не мог сделать. Достаточно было надеть костюм, как я полностью обессилел и уже не мог спуститься по лестнице. Лето было очень тёплое, и я стал выходить в парк, надевая не костюм, а пижаму, что было уже доступно моим силам. Я проболел в «Узком» четыре месяца, и вернулся домой осенью 1957 года совершенно обессиленный. Тяжёлое лёгочное заболевание привело меня к мысли, что дальнейшие поездки по санаториям на юг для меня мало доступны. Следует завести дачу. Но строить её у меня уже не было сил. Я пошёл по другому пути.
