Мой дорогой председатель, позвольте вам напомнить, что «г-н Вольтер менее остроумен, чем кто-либо». Позвольте мне, с другой стороны, обратить ваше внимание на то трудное положение, которое этот инцидент мог бы создать для нас, если б он не был улажен. Справедливо или нет, но республиканцы – я подразумеваю республиканцев без кавычек, твердых республиканцев – видят определенную связь между тем, как партия поступает в отношении меня, и ее настоящей ориентацией. Им кажется, что, отдалившись от меня в Марселе, она приблизилась к партии Жоннара. Они опасаются, как бы под именем «Левого блока» не подготовлялось нечто вроде объединения центров, новый «Национальный блок», окрашенный в красное. Они не хотят об этом и слышать. Они пишут мне об этом и просят высказаться, сформулировать программу, на основе которой мог бы быть заключен союз между радикал-социалистами и социалистами, которые не склонны договориться с нами на основе марсельской программы, как ее толкуют. Прочтите, что написал в этот же день в «Миди сосьялист» Ренодель, один из самых умеренных социалистов. Вот где опасность!
Вы мне снова скажете, что и тут я преувеличиваю. Возможно. Однако тому, кто наблюдает издали, кажется, что в нашей партии немало людей, которые слишком спешат и не понимают, сколько глубокой правды и здорового содержания в тех словах, которые вы произнесли относительно необходимости для передовых партий пройти курс лечения в оппозиции. Те, о ком я говорю, как будто находят, что курс достаточно затянулся, и, чтобы быть уверенными, что он окончится в конце будущего года, они готовы соскользнуть вправо, для чего в первую очередь необходимо набросать побольше земли в ту могилу, в которой я лежу.
Поймите меня, мой дорогой председатель… Я со своей стороны вполне понимаю огромные трудности, с которыми связаны управление и восстановление партии, которую вы нашли обезглавленной, колеблющейся, неуверенной, больной. Вы сделали замечательное дело. Что касается меня, то я горю одним желанием видеть вас на этом посту еще долгие, долгие годы. Вы подходите для этого больше, чем кто-либо иной. Что касается меня, то я не знаю, вернусь ли я когда-нибудь к активной политике. Возможно, я ограничусь тем, что буду только писать и выступать. Все, чего я взамен этого хочу всеми фибрами моей души, это «справедливых репараций».
Какое заключение? Вот оно: я полагаюсь на вас, мой дорогой председатель, что вы поставите все на свои места. Я верю, что вы это сделаете в той форме и на тех условиях, которые вы сочтете наиболее подходящими. Я также верю, что вы признаете необходимым это сделать. Я не хочу заканчивать, не выразив вам своей признательности за то, что вы одобрили мои действия в 1911 году[69]. Меня это очень тронуло. Об этом, естественно, наша удивительная печать ни словом не обмолвилась».
13 декабря 1922 года новое письмо из Аркашона от г-на Жозефа Кайо:
«Вальдек[70] говорил мне, что «людей может вести за собой только человек с сердцем». Если бы этот великий ум не ошибался, вы повели бы за собой толпы.
Благоволите усмотреть в этом далеком воспоминании, которое я комментирую, выражение чувств, которые волновали меня при чтении вашего письма, особенно его окончания.
Как и вы, я буду делать различие между политическим вопросом и личным вопросом. По первому пункту вы совершенно правы, считая, что основное, что доминирует над всем, – это необходимость дать программу радикальной партии, что ваша армия не должна искать союзов, что они придут сами. Вы также правы, упрекая тех, кто пишет мне о своих полунедовольствах, в том, что они не выступили решительно перед съездом или в комиссиях в поддержку своих идей. Но вы ведь знаете людей, не так ли?.. Кроме того, это мелочь. Важно то, что наша программа выглядит как призыв к части «Национального блока». Именно так поняли это умеренные газеты вроде «Тан», которые засыпали партию своими комплиментами за ее умеренность, сдержанность и пр…. И вот, с другой стороны, «Союз экономических интересов»[71] намечает сближение с нами. В сущности, я превосходно вижу их тактику; в этой «деловой» среде, которую я хорошо знаю, чувствуют, что «Национальный блок» потерпел провал; они ищут новую организацию, которая заменила бы его и которой не прочь уступить месиво из антиклерикализма и смутных социальных законов, от которых потребуют только одного – уважения к грабительским контрактам, вырванным у государства, и сохранения, если не расширения, фактических монополий. Такова опасность, которую я вижу. Я уверен, что оказываю услугу вам и партии, указывая на нее.
Теперь о личном вопросе. Он связан с политическим вопросом. В самом деле, вы очень любезны и, по-видимому, с полным основанием зачисляете в мой актив Агадир и подоходный налог. Именно в силу этих двух актов, которыми я горжусь, я придерживаюсь левой ориентации. Но когда меня пытаются как бы устранить, когда, выражаясь точнее, печать выводит из моих слов, толкуемых вкривь и вкось, из неясных инцидентов заключение, будто партия, к которой я принадлежал, хочет меня ликвидировать, все приходят к выводу, что радикалы «образумились», как выражаются реакционные органы печати. Мне кажется необходимым выяснить и этот вопрос.
Как? Я вам сказал, мой дорогой председатель, что полагаюсь на вас в этом деле. Интервью? Выступления в различных городах страны, где вы говорили бы об Агадире и подоходном налоге? Выступления в палате более деликатны, насколько я понимаю. Наконец, может быть, резолюция радикальной группы! Вот вам целая гамма, на которой вы можете играть, выбирая, разумеется, подходящий момент.
Вы мне говорите о Марсельской резолюции и спрашиваете меня, хочется ли мне лучшего. Вы предлагаете мне свободно высказаться. Ну что ж, откровенно говоря, я считаю, что резолюция хорошо составлена, но ее недостаточно. Мне кажется, что, констатировав гнусный характер секретных процедур, отказ от справедливого рассмотрения дела, обусловленный дополнительным вопросом, нужно было вынести решение, что радикальная партия считает подобные приговоры несостоятельными и недействительными и поручает своему бюро найти средства для их аннулирования. Вы понимаете, что, когда в Маконе я говорил вам, что требовал акта, приостанавливающего срок давности, я использовал образное выражение. Я хотел сказать, что не требую агитационной кампании, но хотел бы, чтобы на каждом съезде отмечали, что от меня не отказываются. В моем представлении с течением времени протесты должны были усилиться, а не ослабнуть.
Хотите, чтобы я высказался до конца? Я не могу без горечи констатировать, что съезд радикалов горячо принял сторону Марти, человека коммунистов, тогда как я… Если бы я принадлежал к крайне левой, я был бы уже назначен генеральным советником или муниципальным советником в двадцати трех местах; газеты были бы переполнены протестами; съезд радикалов рычал бы… Но я имею несчастье быть человеком правительственным, осужденным за истинные или ложные разговоры (?), обрывки бумаг, составленных мною, которых никто не читал… Вы понимаете меня, не правда ли, и не сердитесь на меня за то, что я высказал вам свою мысль до конца. Доверие, которое вы мне оказываете, порождает взаимное доверие. Я с вами говорю от чистого сердца и буду поступать так дальше. Искренне ваш Ж. Кайо.
