– Как оно бывает? Сидят, скажем, Державин, Жуковский, Батюшков, выкладывают свои карты. И вдруг вам Пушкин – р-раз: козырного туза! Бито…
* * *
Спрашиваю, помогала ли ему в работе критика, читал ли статьи о своих романах и пьесах.
– Читал, куда денешься. Жена даже собирала вырезки из газет. А насчет помощи… Частенько не понимали меня, вот что, и это хуже всего, когда тебя не понимают.
* * *
– Наша земля кровью пропитана до изнанки земного шара. Думаешь: после такого кровопускания может ли устоять сам генотип народа? А теперь, кажется, Россию вконец добивают.
* * *
– Хотят выжить за счет «третьего мира» – и России, туда же скинутой. Мы повымрем, а они, элитные-то, разместятся. Только это с просчетом расчет…
* * *
– Тяжелый момент у меня был, когда Сталин дал указание разделаться с моей «Метелью». Я знал, что это от самого Сталина идет. Думал, приедут за мной, возьмут, ждал с ночи на ночь. Но самое страшное, пожалуй, даже не это, а вот писать не мог. Когда не можешь писать – это самое страшное.
* * *
– Что же, евреи – великий народ. Тысячелетия, встречая новый год, говорить друг другу: «Следующий год – в Иерусалиме!» – для этого надо быть великим народом.
Сказано было без всякой связи с предыдущим нашим разговором, словно в ответ самому себе. Может, думал при этом, что и русским, разорванным теперь, как никогда, по множеству стран, собираться предстоит долгие годы?
* * *
У меня издавна особое было отношение к «Русскому лесу», который прочел сразу после его выхода, в ранней юности. Родился и вырос в русском лесу, отец – лесничий. И для него, как для всех его коллег, книга Леонова стала событием выдающимся. Помню, отец послал автору большое письмо.
– Леонид Максимович, наверное, лесоводы не вникали тогда в философскую глубину романа, видя в нем лишь мощного соратника в своем неравном единоборстве с лесорубами. Вас разочаровывали их письма, выказывавшие столь поверхностное и сугубо практическое восприятие?
– Нет, представьте себе, радовали. У меня много писем таких собралось, я чувствовал через них ниточки, проникающие в толщу России. Уж не знаю, насколько удалось мне перышком своим противостоять армии чиновников-истребителей, однако к этому я ведь тоже стремился, не только о философии думал.
* * *
Болгарская прорицательница Ванга, у которой он не раз бывал и которой доверял, предсказала ему смерть жены, издание «Пирамиды» – при его жизни, а также успех этой книги.
– Леонид Максимович, вы же православный христианин. Как совместить с Вангой?
Не ответил.
Я понимал «между строк», что вера у него какая-то не совсем ортодоксальная, но впрямую тему Бога затронуть не посмел.
* * *
Одиночество. Почему у меня все время было ощущение внутреннего одиночества его?
Вспоминалось пушкинское о Поэте: «Ты царь: живи один». Невольно приходило и другое: «Каждый умирает в одиночку». Переступая порог леоновской квартиры, мысленно повторял также его собственное: «Здесь с моею болью обитаю я…»
С болью поистине вселенской.
Ставший маленьким, очень усталый и какой-то беззащитный, он сидел в прихожей возле столика с телефоном. То ли ждал звонков, то ли сам собирался звонить.
Именно тут в начале июля состоялся последний наш разговор. Через день я уезжал в отпуск в Подмосковье.
– Вернетесь – встретимся, – сказал он на прощание.
А дальше получилось вот как. Мой отпуск, на протяжении которого я много думал об этом человеке, подходил к концу, когда жена, съездив в Москву, сообщила:
– Звонили от Леонова, он просит тебя приехать.
Это было в субботу, а в понедельник утром мне предстояло уже быть на работе. И я решил: сразу ему и позвоню.
До смерти теперь не прощу себе этого! Надо было мчаться, мчаться к нему немедленно. Что-то хотел же он сказать, если звал. А что – никогда уже не узнаю…
8 августа, в понедельник, придя в 10 утра на работу, действительно сразу позвонил ему. Телефон не отвечал. Но тревоги у меня не возникло – может, спит еще, и я позвонил Наталье Леонидовне, дочери, которая живет рядом. Телефон был занят. Второй, третий, четвертый звонки – всё занято.
Иду на заседание редколлегии. И тут вдруг встает наш корреспондент по Москве и говорит:
– Сейчас был в мэрии, там решают, где хоронить Леонида Леонова.
Я ахнул.
Умер в 4.30 утра. Я позвонил ему в 10.
Опоздал на пять с половиной часов – и навсегда.
Вот оно: не откладывай на завтра то, что надо сделать сейчас. Никакого завтра может просто не быть.
Вместо того чтобы разговаривать с Леоновым, я сел писать некролог о нем…
Здесь можно бы поставить точку, ибо впечатления отличных встреч с великим писателем, подаренные мне жизнью, в основном исчерпаны. Прощание в Центральном Доме литераторов, отпевание в храме Большое Вознесение, известном тем, что венчался тут Пушкин, упокоение в земле Новодевичьего монастыря – это открывает уже иную, посмертную судьбу Леонова.
Однако она неотделима от прижизненного его бытия, равно как от вчерашней, нынешней и завтрашней судьбы России. И, оглядывая мысленно все вкупе, чувствуешь потребность к сказанному что-то добавить.
Вот писал про Леонова, а в голове неотступно билось: да для многих ведь ничего и не значит имя его. Знают однофамильца, прекрасного артиста, может, знают космонавта, – о писателе же, чье творчество составляет славу отечественной словесности, после смерти телевидение и большинство газет ограничились совсем короткими сообщениями. Не слишком людно было и на похоронах.
Что это? Он пережил свое время? Или сказалась сложность его творений, доступных пока в своей бездонной глуби далеко не каждому?
Или это следствие раскола общества и вместе с тем литературы? Мне рассказывали, что несколько известных писателей отказались подписать коллективный некролог, потому что «Леонов – не из нашего союза», ну а уж чтобы проститься пришли – и вовсе ждать не приходилось… Стыдно и больно от сознания чудовищной несправедливости столь суетного подхода к оценке писательского труда! Верится, правда, что по истечении времени политиканство это ничтожное отпадет, как пожухлый лист, и все расставятся, займут свои места в литературе согласно самоценности вклада в нее, а не исходя из того, воевал за белых или за красных, сидел в ГУЛАГе или встречался со Сталиным, был в партии коммунистов или находился в эмиграции.
Хотелось бы верить, что и вкус к истинной литературе в обществе нашем будет падать не беспредельно, что когда-то не с издевкой, а с тоской вспомнит оно свое былое поименование самой читающей страны в мире, что пресловутый «масскульт» потеснится в конце концов перед громадой духа Леонида Леонова, и тогда постижение его станет неизмеримо более массовым.
