В комических монологах я могла рассказать людям о своем мире. Пусть лучше смеются над ним, чем плачут. О чем рассказывает комедия? Прежде всего — о том, как люди не слышат и не понимают друг друга. Кэрол и Уилли, воплощенные механизмы моего страха, о глухоте и непонимании знали все. Я боялась выставлять себя напоказ — и от этого страха, идущего изнутри, ожидала какого-то благотворного потрясения. И вот, вооруженная лишь улыбкой и комическим скетчем, написанным по воспоминаниям моего детства, на сцену вышла Кэрол.
Публика охотно смеялась. Женщина перед ними, в образе наивной девочки, рассказывала, как о чем-то само собой разумеющемся, об ужасных и трагических событиях моей жизни — без малейших чувств по отношению к той, что была их жертвой; ведь у Кэрол не было чувств. Она проговаривала все, как было, прямолинейно и жестоко. Большую часть того, что происходило со мной, в чем я, казалось бы, участвовала — я не могла ощутить и пережить; но сейчас и другие слушали меня так же отчужденно и безучастно.
Они не могли поверить, что все это всерьез. То, что я рассказывала — и как рассказывала — казалось им гротескной выдумкой. Однако каждое мое слово было тесно связано с той реальностью, в которой я взаправду жила. Я старалась показать им лживость и лицемерие жизни без чувств — и в то же время подтверждала, что у меня уже нет надежды, что я когда-нибудь начну по-настоящему переживать свою жизнь.
Попросту говоря, стены «их мира» для меня так и не рухнули. Кэрол в одиночестве стояла на сцене — а где-то вдалеке дружно покатывалась со смеху публика, и в этой мизансцене идеально воплощалась моя трагедия: «мой мир» против «их мира».
Получалось не так уж плохо. Один антрепренер, имевший собственную площадку, предложил мне выступить у него за деньги. Так я впервые получила за свое выступление гонорар.
Это было как пощечина. Я ведь хотела просто рассказывать о себе. Кричать со сцены о том, каково мне жить в этой безысходной лжи. Превратить это в работу, брать за это деньги? — нет, это было бы совсем невыносимой пошлостью. Я позвонила антрепренеру и оставила на автоответчике сухое сообщение о том, что выступать больше не смогу, потому что… и, подумав секунду, нашла объяснение: потому что уезжаю в Европу.
* * *
Ехать в Европу не было никаких причин — разве только та, что там я еще не была. Моя работа временного секретаря подошла к концу; все вокруг было чужое, ничто меня не удерживало. Перед отъездом я вдруг решила побывать на берегу океана. Выскочила из комнаты, захватив с собой только зубную щетку, и отправилась на вокзал.
Много лет меня преследовали страшные сны об океане. Смысла их я не понимала — но, должно быть, что-то в подсознании толкало меня навстречу этому символическому воплощению моей драмы.
— Куда лучше поехать к океану? — поинтересовалась я у девушки за стойкой.
— Хотите, чтобы я решила, куда вам ехать? — удивленно переспросила она.
— Да, выберите место, — потребовала я.
Она выбрала город в Южном Уэльсе, и я купила билет.
— Куда едете? — спросила симпатичная пожилая дама, сидевшая на платформе со мной рядом.
— Не знаю, — ответила я. — Какое-то валлийское название, понятия не имею, как оно произносится.
То, что я не могу произнести название, меня смутило, и я повернулась к другому соседу, сдвинувшемуся на дальний край скамьи. Он произнес название, и я постаралась его запомнить. Пришел поезд, и все мы сели в один вагон. Мне нравилось сидеть у дверей. Незнакомец тоже сел у дверей, напротив меня, и оба мы уставились в окно.
Этот человек держался как-то по-особенному. Он явно очень робел и смущался из-за того, что сидит напротив меня — и это заставляло меня страшно нервничать. Я слишком хорошо понимала его поведение. Не произнося ни слова, он говорил на знакомом мне языке — и я чувствовала себя обнаженной и беззащитной, с тревогой осознавая, что и ему мой язык должен быть понятен.
Наконец незнакомец из Уэльса решился заговорить — утвердительными фразами, обращаясь не столько ко мне, сколько к самому себе. Он меня заинтересовал, но и внушил тревогу: смущало то, насколько «голой» и уязвимой я себя чувствовала, когда ко мне обращались в моей собственной манере. Уже много лет, со времен дружбы с Брюном, я не встречала никого, кто так хорошо владел бы уклончивым языком умолчаний.
Поезд шел три часа. Мы сидели друг напротив друга, смущаясь, нервничая, чувствуя себя непривычно обнаженными. Оба заинтересовались друг другом — и оба были готовы сбежать, едва представится случай. Однако сбежать по собственной воле было невозможно — ведь это означало бы сделать выбор и раскрыть свои чувства. Для тех, кто знаком с нашим языком, это значило бы: контакт между нами реален, и он пугает. Так что мы продолжали сидеть, обмениваясь банальностями — общались при помощи вещей и событий, блуждали в уклончивом жаргоне и сложных поэтических образах, из-за которых обычные наши слушатели так часто не могли взять в толк, что им хотят сказать.
Удивительно, но мы понимали друг друга. Оба мы были «другими» — и в этой инаковости вдруг обнаружилась схожесть.
Дорога заняла почти три часа. Валлиец выходил на одну станцию раньше меня. Он ни о чем не спрашивал — и я понимала, каково ему сейчас.
— Можешь сойти здесь, если хочешь, — сказал он.
Я была потрясена — ему хватило смелости это сказать! Сама я ни за что бы не решилась. Я сидела молча, пораженная тем, что встретила человека, который так хорошо меня понимает — потому что он сам такой же.
— Брошу монетку, — сказал он.
Бросил — и выпала решка.
— Брошу другую, — проговорил он с отчаянной решимостью. Подбросил — монетка упала на пол и укатилась. Поезд уже тормозил, подъезжая к станции.
Он остановился в дверях, глядя на меня. Уклончивый взгляд, старательно-вежливая улыбка, а за ними — молчаливое и отчаянное желание.
— Ты можешь сойти здесь, — повторил он; попросить ему так и не удалось.
Мне было страшно; но в последнюю секунду я решилась — и спрыгнула на перрон.
* * *
— Ты с ума сошла! — проговорил он; радостное возбуждение его требовало немедленно от меня отдалиться. Тут он задел мое больное место.
— Спасибо, — язвительно ответила я.
— Нет-нет, все хорошо… — проговорил он торопливо и неловко.
Оба мы дрожали, изумленные собственной отвагой.
Мы зашли в кафе. Он сел напротив меня. Ногой случайно задел мою ногу — и я остро, болезненно ощутила это прикосновение. Но, хоть его близость и пугала, сбежать было еще страшнее — ведь бегство ясно дало бы понять, что это для меня значит. Так что я сделала вид, что ничего не заметила. Но меня трясло, и все во мне вопило: «Беги!»
