А он, не выпуская девочку из рук и отталкивая ее все дальше от берега, просил кричать громче.
Потом вдруг вытянулся в воде, будто тело его свела судорога, и отпустил Любу.
На мелководье ее, плачущую, подхватили подруги и увели от воды. Она лежала на согретой солнцем траве и стонала от боли, размазывала слезы по лицу.
Он вышел из воды минут через десять. Ни на кого не обращая внимания, быстро оделся и исчез.
Вполне возможно, что и на сей раз воспитатель интерната вышел бы из воды сухим.
Заплыв этот, более чем необычный, видели все Любины одноклассники. О происшедшем в тот же день узнали родители. Девочка получила серьезную травму, когда ее терзали жилистые руки педагога. Однако на многое в его поступках закрывали глаза. Закрыли бы и на этот раз. Посчитали бы мелкой шалостью.
Но весенний месяц май сыграл с ним злую шутку. Накатила на Андрея Романовича злая похоть, лишила его разума, и пошел он в разнос.
Через несколько дней, в самом конце мая, педагог и воспитатель Чикатило оставил в классе после уроков свою ученицу Тоню Гульцеву, чтобы проверить ее не очень прочные знания русского языка и литературы. В педагогической практике дело обыденное, внимания не привлекающее. Трудно сказать, собирался ли он и в самом деле заниматься русским языком или заранее планировал ублажить свою похоть, но не вышло ни того, ни другого.
Вышел конфуз.
Усадив девочку за парту, Андрей Романович велел ей раскрыть учебник и решительно направился к двери. Запер дверь на ключ, спрятал его в карман и только после этого вернулся к ученице.
Дальнейшее — в ее изложении: «Сел ко мне за парту, стал обнимать, целовать… хватал руками за грудь, пытался снять с меня трусы. Я испугалась, отталкивала его, сопротивлялась. Он поцарапал мне ноги, бедра… Он пошел открывать дверь. Воспользовавшись этим, я выпрыгнула в окно».
Весьма любопытно, что именно эта шалость педагога, не имевшая сколь-либо серьезных последствий, отчего-то всплывала на поверхность всякий раз, когда правоохранительные органы встречались с подозреваемым гражданином Чикатило лицом к лицу.
Вскоре после убийства Леночки Закотновой, в январе 1979 года, когда расследование только начиналось, филолог находился под подозрением, а версию Кравченко еще толком не раскручивали, — в те дни на допросах Андрей Романович лгал милиции, будто семиклассницу Тоню Гульцеву он запер в классной комнате единственно по той причине, чтобы она не отвлекалась от занятий, а сам направился в учительскую по каким-то педагогическим надобностям. Вернувшись же, ученицы в классе не нашел.
Когда его задержали в сентябре 1984 года, чтобы вскоре отпустить, он нехотя признался: «В школе-интернате у меня был неприятный случай… Я допустил недозволенные действия по отношению к ученице».
На последнем следствии в 1991 году он рассказывает о том же случае по-иному и с подробностями: «Занимаясь с ней, я обратил внимание на то, что у нее задралось платье и видны были трусики и голые ноги… Эта картина меня возбудила и… появилось страстное желание потрогать руками ее груди, ноги, бедра, половые органы. Она сопротивлялась, отталкивала и кричала. Когда она стала кричать… я оставил ее… Об этом факте узнал директор интерната, и я вынужден был уйти с этой работы. Какой-либо другой мысли по отношению к Гульцевой, кроме как совершения в отношении нее развратных действий и получения от этого полового удовлетворения, я не имел…»
Какая память на собственную похоть! Ведь восемнадцать лет прошло, а он помнит, что видел и как хотел.
Этот человек потрясающе любит себя и лелеет в себе вожделение. В памяти, в ожиданиях. Кажется, он еще верит, что будет у него возможность бросать алчные взоры на голые детские ноги и шарить под юбками.
Будем все же держать в памяти, что последнее признание относится к тому времени, когда Андрей Чикатило уже находился в следственном изоляторе, когда он уже сделал главные свои признания, и теперь не осталось ни малейшей надежды, что пронесет, что сойдет с рук, как сходило прежде. Он истово признается во всем, он всячески показывает следствию, что делает это без понуждений, добровольно. Он выкладывает одну за другой страшные подробности своих зверств. Что по сравнению с ними мелкая, почти невинная шалость восемнадцатилетней давности? Так, пустячок, который ничего не прибавит к его вине. Ничтожная песчинка рядом с внушающей ужас глыбой.
Прибавит. К судьбе девочки — прибавит. К нашему пониманию, что значит отмахиваться от очевидного, — прибавит.
Опять и опять: если бы в начале он понял, если бы окружавшие его люди поняли — вот табу, запретная зона, линия, которую нельзя перейти, а если ты ее переступил, то становишься изгоем, презираемым человеком, ну, что там для него самое страшное — из партии исключат! — может быть, и не случилось бы того, что было после?
Мелкие шалости…
10 августа 1992 года в судебном процессе по делу А. Р. Чикатило начались прения сторон. Обвинитель, требуя исключительной меры наказания, а в переводе на простой язык, смертной казни через расстрел, просил суд не привлекать подсудимого к ответственности за присвоение вещей его жертв. Почему? По причине недоказанности вины по этим пунктам обвинения, в отличие от убийств. Мелкие шалости новошахтинского периода тоже не обязательно принимать во внимание, тем более, что они подпадают под одну из амнистий семидесятых годов. И не судили его тогда. Он отделался небольшой служебной неприятностью: «Об этом факте узнал директор интерната, и я был вынужден уйти с этой работы». При том, что была и есть в уголовном кодексе статья, предусматривающая достаточно строгое наказание за развратные действия с несовершеннолетними. Что ж не пустили ее в ход, не уничтожили, сломали преступную цепь в первом звене?
А зачем, скажите, выносить сор из избы? Подумаешь, бес в ребро. Дело внутреннее, семейное. Потому что в целом, как работник и коммунист, характеризуется положительно. Потому что внештатный корреспондент газеты (пока только газеты, внештатным сотрудником управления внутренних дел он станет год спустя). Потому что — но это опять из области догадок и домыслов — известные органы своих без особой нужды не сдают. Защищают до последнего.
А как же чистота партийных рядов? Партия на многое смотрела сквозь пальцы, но внешнюю, показную, моральную чистоту блюла и во всех характеристиках наряду с «политически грамотен» требовала формулировки «морально устойчив».
Он даже наименьшего партийного взыскания не получил.
Он ушел тихо и незаметно: написал заявление «по собственному желанию». Так и записано в его трудовой книжке. И сразу устроился на работу в очередное учебное заведение — Новошахтинское ГПТУ–39. Правда, не для того чтобы сеять разумное, доброе, вечное, не учителем русского языка и литературы и не воспитателем, а мастером производственного обучения. Вспомнил, наверное, свои познания в области дальней и ближней связи.
