Оба выступавших произнесли свои речи по-английски. Чаплин, не желая отставать от них в учтивости, начал свою речь по-французски: «Дамы и господа, мне трудно говорить по-французски. К сожалению…»
Он па минуту остановился. Чувствовалось, что он растерян, смущен, что он пе на шутку взволнован. Продолжал он свою речь уже по-английски. Хотя он сильно нервничал, речь его, как у истого англичанина, была мелодична и дикция безупречна.
Я чувствую себя, — признался он, — подобно той вдове, которая, услыхав в церкви на похоронах своего мужа, что кто-то (очевидно, пастор) превозносит покойного как замечательного человека, обернулась к своему мальчику со словами: «Мы по ошибке попали не в ту церковь».
Должен вам признаться, что в эти дни мои нервы напряжены до предела. Я не привык выступать публично; я не в силах соперничать в красноречии с двумя ораторами, которые расточали мне похвалы и чрезмерно превозносили меня.
Мне кажется, что вершина мировой культуры, сегодня, как и прежде, — та страна, где я сейчас нахожусь. Я поистине счастлив и польщен тем, что мое творчество в продолжение долгих лет ценили во Франции. Мне кажется, что вам ясны мои стремления, мое понимание прекрасного. Когда я нахожу для своего фильма какую-нибудь выразительную деталь, я думаю (и говорю моим товарищам по работе)1, «французы сумеют это оценить».
Но я вовсе не хочу встретить здесь фестиваль любовных признании. Просмотрев сейчас мой фильм, вы будете и вы обязаны, как того требует ваша честность, быть откровенными до конца. Но какое бы мнение вы ни вынесли о моем последнем фильме, ничто не изменит того факта, что фестиваль любовных признаний все же имел место… Вспомним хотя бы, сколько было написано в прошлом замечательных статей обо мне в ваших книгах, журналах, обозрениях. И это вселяло в меня бодрость, более того — энтузиазм, значащий так много для искусства, которому я служу.
Никакой «миссии» у меня нет. У меня одна цель — доставлять удовольствие людям. А если бы они спросили меня: «Зачем вы заставляете нас плакать и страдать?» — я ответил бы: «В печали тоже есть красота». Над любым из своих фильмов, будь он пессимистичен пли нет, я работаю, руководимый стремлением подарить миру что-то прекрасное. И лучше всех других народов это понимали французы.
Мне хотелось бы сказать вам еще многое в ответ на ваши добрые слова. Но не буду злоупотреблять вашим вниманием; позвольте мне только добавить, что я до глубины души тронут таким чудесным теплым и дружеским отношением ко мне.
Я очень нервничаю сегодня среди такого собрания знаменитостей. Я покину вас на время просмотра: мне не сидится. Никогда еще я не чувствовал
себя таким задерганным и замученным. Я ухожу из зала, чтобы не находиться под испытующим взглядом тех, кто меня любит. Мне легче с теми, кто меня ненавидит… потому что ненависть — это вызов. Мы знаем слова Оскара Уайльда: «Каждый убивает то, что любит».
И в самом деле, лишь только погасли огни, Чаплин незаметно ускользнул из зала… Его видели в кулуарах, он бродил взад и вперед в сильном волнении, казалось, вот-вот готовый расплакаться. Неужели в Париже, как и в Лондоне, в его фильме не увидят ничего, кроме «изысканной меланхолии заката»? Придется тогда примириться с тем, что его дарование угасает — хуже того, что он конченый человек.
Фильм продолжается три часа. Первые кадры — Лондон 1914 года. В сумерках на улице играет шарманка, а вокруг нее стоят дети (сын и дочери Чарльза и Уны). Проходит господин, подтянутый и прилично одетый, но, подойдя к своему дому, он почему-то никак не может всунуть ключ в замочную скважину. Этот приличный с виду, по совершенно пьяный господин — пе кто иной, как великий Кальверо, некогда «знаменитость» мюзик-холла, теперь впавший в нищету.
Потеряв терпение, Кальверо стучит в дверь. Молчание. Квартирной хозяйки, очевидно, нет дома. После долгих усилий ему удается наконец открыть дверь, и, пошатываясь, он поднимается по лестнице, но вдруг останавливается, почуяв какой-то неприятный запах… Может быть, от его дешевой сигары?.. Нет — это газ! Спустившись на первый этаж, он стучит в какую-то дверь и, не получив ответа, вышибает ее. На железной кровати лежит без сознания молодая женщина, она, как видно, пыталась отравиться газом. Кальверо на руках уносит девушку в свою квартирку на втором этаже, надеясь спасти ее.
Еще не совсем отрезвевший, Кальверо немедленно отправляется за врачом (Леонар Муди). Девушку вскоре удается привести в чувство. В ее состоянии нет ничего угрожающего. Незачем помещать ее в больницу, тем более что (это дано намеком) в Англии покушение на самоубийство карается законом. Все, что ей нужно, — это хорошее питание, отдых, и через несколько дней все пройдет.
Чтобы иметь возможность помогать девушке до се выздоровления, Кальверо закладывает у ростовщика свою скрипку — последнее воспоминание о лучших днях; девушка остается жить в маленькой квартирке артиста, но перед этим ему приходится выдержать бой с разгневанной квартирной хозяйкой (Марджори Беннетт), в глазах которой ее жилица — женщина дурного поведения.
Девушку зовут Терри (Клэр Блум). Ей нет еще и двадцати лет. Она мечтала стать знаменитой танцовщицей и выйти замуж за молодого композитора (Сидней Чаплин), который приходил за потной бумагой в магазин, где она служила продавщицей. И вот работа потеряна, композитора она больше не видит, и ей придется забыть о балете.
После острой вспышки ревматизма ноги отказались служить ей. Она парализована.
Между стариком и юной девушкой возникает чувство дружеской привязанности. Удача как будто снова улыбается Кальверо. Один из его старинных приятелей, безрукий артист, способный выполнять ногами невероятные трюки (Степлтон Кент), ссужает его небольшой суммой денег, на которые они с Терри смогут прокормиться несколько недель. От своего бывшего импресарио (Берри Бернар) он получает письмо с предложением исполнить клоунский номер на сцене небольшого мюзик-холла, но только под чужой фамилией, ибо, как тот заявляет с полной откровенностью, ни один из антрепренеров мюзик-холла и слушать не желает о приглашении «знаменитого Кальверо».
И вот у него возникают светлые мечты. До того как Терри вошла в его жизнь, в памяти его постоянно всплывало воспоминание о том, как он исполнял номер с «дрессированными блохами» перед совершенно пустым залом. И незадачливый дрессировщик напевал куплет, вполне подходящий и для него самого:
Что же! Любил я без меры
Женщин, веселье, вино,
Вот и пропала карьера,
Вот и скатился на дно!
Теперь же в мечтах он представляет, что Терри — его партнерша, что эта больная девушка, выздоровев, исполняет вместе с ним «песенку сардинки», где поется о том, что человеку дано возродиться когда-нибудь в виде рыбы, волны или камня; и в его мечтах зрители бурно аплодируют ему. Благодаря Терри к нему вернулся успех.
