Свое объяснение находили слуги и приближенные Александры Федоровны.
«Государыня относилась к нему, как к святому, потому что Она верила в святость некоторых людей. Она его, наверное, уважала», — показывал на следствии камердинер Волков.
«Помню, что однажды я высказала Ее Величеству свое некоторое сомнение в личности Распутина, — свидетельствовала камер-юнгфера Государыни Мария Густавовна Тутельберг. — Я сказала Ее Величеству, что Распутин простой, необразованный мужик. На это Ее Величество мне сказала: "Спаситель выбирал Себе учеников не из ученых и теологов, а из простых рыбаков и плотников. В Евангелии сказано, что вера может двигать горами", и, показывая на картину исцеления Спасителем женщины, Ее Величество сказала: "Этот Бог и теперь жив. Я верю, что Мой Сын воскреснет. Я знаю, что меня считают за мою веру сумасшедшей. Но ведь все веровавшие были мучениками».
Эти воспоминания неслучайные. Они свидетельствуют о том, что императрица, видя нечто необычайное в личности сибирского крестьянина, доверяла своему чутью больше, чем оценкам самых близких ей людей.
«Когда до меня стали доходить слухи о том, что Распутин не таков, каким он кажется, что в частной жизни он ведет себя не так, как в царской семье, я предостерегала свою сестру, но она заметила мне, что этим слухам не верит, что она считает эти слухи клеветой, которая обычно преследует людей святой жизни…» — говорила родная сестра Государыни Великая Княгиня Елизавета Федоровна.
Очень возвышенно, с придыханием, обрисовал отношение царицы к сибирскому крестьянину князь Жевахов:
«В Своем отношении к Распутину Императрица стояла на такой же высоте, на какой стояла вся "Святая Русь" пред келией старца Амвросия Оптинского или хибаркою преподобного Серафима… В этих отношениях находила свое лучшее выражение вся красота нравственного облика Императрицы, Ее глубочайшая вера, Ее смирение, преданность воле Божией… Эта черта, свойственная только русскому человеку, ищущему, в момент душевной боли, общения со святыми людьми, старцами и подвижниками, вместо того, чтобы "рассеяться" и бежать в гости, или в театр, так глубоко бы сроднила Императрицу Александру Феодоровну с русским народом, если бы между Нею и народом не была воздвигнута врагами России и династии стена, скрывавшая Ее действительный облик, если бы целая армия, в миллионы рук, не трудилась бы над этой преступною работою… Не вызывал сомнения у Императрицы Распутин еще потому, что составлял именно то явление русской жизни, какое особенно привлекало Императрицу, видевшую в его лице воплощение образов, с коими Она впервые ознакомилась в русской духовной литературе.
Этот тип "печальников", "странников", "юродивых", обнимаемых общим понятием "Божьих людей", был особенно близок душе Императрицы. Короче говоря, Императрица Александра Феодоровна была не только Русскою Императрицею, но и Русскою женщиною, насквозь проникнутою теми свойствами, какие возвеличили образ русской женщины и возвели Ее на заслуженный пьедестал.
И с этого пьедестала Императрица не сходила и выполнила Свой долг пред Россией, пред церковью и личной совестью до конца. И если, тем не менее, Она не была понята русским народом, то только потому, что была не только выше общего уровня Своего народа и стояла на такой уже высоте, какая требовала духовного зрения, чтобы быть заметной».
Более прозаическое и трезвое суждение об Императрице и ее отношении к Распутину оставил встречавшийся с ней в 1908—1909 годах митрополит Вениамин (Федченков):
«В это время мне пришлось увидеться с царицей. Дело было так. Я давно мечтал об этом. Еще бы! Увидеть царя и царицу, говорить даже с ними! При моем воспитании какое это счастье, и я через Григория Ефимовича попросил царицу назначить мне свидание. Оно должно было состояться у преданной царскому дому фрейлины В. Но с нашим поездом в Царское село случилось маленькое крушение, и я опоздал на час или два. Поэтому был принят уже во дворце. Царица вышла в серо-сиреневом платье. После приветствия она начала разговор, поразивший меня крайним пессимизмом ее.
— Ах, как трудно, как трудно жить! Так трудно, что и умереть хочется!
Боже мой! А я-то ждал солнечного очарования от царицы… Вместо же этого она еще сама жалуется мне на невыносимое горе. Конечно, это только делало честь ее скромности и доверию ко мне, маленькому человеку… Но больше отозвалось жалостью в сердце моем.
— Как умереть? Вы же царица, вы супруга царя, мать наследника, как же умереть?
— Ах, я знаю, я все это знаю! Но так трудно, так трудно, что умереть легче!
Не знаю до сих пор, как я в тот момент не бросился от жалости в ноги ее. Почему я не плакал? Ведь мне и обычное горе людское перенести трудно, а тут царица, и почти в отчаянии! Слишком неожиданно было все это.
Потом она начала говорить о Григории Ефимовиче: какой он замечательный, какой святой, какой благодатный! Вот тут я собственными ушами услышал и с очевидностью убедился, как возвышенно смотрела на него царица. Меня удивило только то, что она выше меры отзывалась о нем! Я попытался было несколько смягчить и ослабить такой восторг ее, но это было совершенно бесполезно.
Потом от Григория Ефимовича она перешла к русскому народу вообще и стала отзываться о нем с любовью, какой он хороший в душе и верующий.
— На Западе уж нет ничего такого подобного!
Уезжал от нее я с непонятной мне тоской…»
Странное, но точное признание. Уже в ту пору Императрица была сама подвержена не просто меланхолии, но болезненной тоске, которая, очевидно, передалась и молодому Вениамину, ожидавшему увидеть во главе Империи совсем другую женщину. Но в нем говорило сочувствие, сострадание, в то время как очень многие из окружавших Александру Федорову испытывали одно чувство — злорадство. Это несомненно мучило ее. С годами душевное состояние русской царицы не просветлялось, но становилось еще более тягостным.
«Во Дворе себе свило гнездо страшное суеверие… Государыня, недавно принявшая православие, находилась без опытного духовного руководства, превысила меру в своем духовном искании и подчинилась власти суеверия… — рассуждал архиепископ Антоний (Храповицкий). — Подобное явление есть типичная прелесть… Государь, согласившись на учреждение Государственной Думы, прекрасно понимал, что Россия идет к гибели, и, чувствуя постоянную опасность, также подчинился власти суеверия… Влияние Распутина упрочивалось благодаря тому, что во дворец проникли теософические взгляды на переселение душ, которые будто остаются возвышенными и святыми, и святыми даже при отрицательных поступках их носителей. Поэтому сведения о разгулах и разврате Распутина не могли поколебать доверия к нему, как к носителю какой-то мистической силы».
