Четырнадцатого июля Комеди-Франсез приняла пьесу без голосования. Через три дня де Виньи прочел своего "Венецианского мавра" перед теми же литераторами и перед большим числом светских людей. "Слуга все докладывал, - говорит Тюркети, - о графах да о баронах". У Гюго атмосфера была романтическая и семейная, у Виньи - романтическая и геральдическая.
Виньи - Сент-Беву, 14 июля 1829 года:
"В пятницу, 17 июля, ровно в половине восьмого вечера, "Венецианский мавр" воспрянет к жизни и умрет на ваших глазах, друг мой. Если вы хотите пригласить на этот мрачный пир тень Жозефа Делорма, место ему оставлено, так же как и для Банко..."
Пьесу приняли столь же горячо, как и "Марион Делорм".
Всемогущая в те времена цензура разрешила "Мавра" к постановке, а "Марион" запретила. Министр виконт де Мартиньяк одобрил запрещение: он счел угрозой для монархии образ Людовика XIII, выведенный в драме. Виктор Гюго, полагая, что он не погрешил против истории, апеллировал по этому поводу к самому королю Карлу Х и тотчас получил аудиенцию в замке Сен-Клу. В "Ревю де Пари", в статье, подписанной Луи Вероном, редактором журнала, сообщалось об этой встрече, в которой король выразил благосклонность к поэту, а тот говорил откровенно и почтительно; на самом же деле статью написал Сент-Бев, и она была подсказана Виктором Гюго. Он описывал, как напомнил королю, что теперь многое изменилось со времен "Женитьбы Фигаро". При абсолютной монархии оппозиция, вынужденная молчать, пыталась заявить о себе в театре; при конституционном режиме, имеющем Хартию, пресса становится предохранительным клапаном. Король обещал, что он сам прочтет четвертый, "опасный" акт. Он действительно прочел этот акт и подтвердил запрещение. Но поскольку Гюго как писатель был другом королевского престола, его пожелали успокоить монаршими милостями и предложили ему новое пособие - в две тысячи франков ежегодно. Гюго отказался в письме, полном достоинства.
Виктор Гюго - графу де ла Бурдонне, министру внутренних дел, 14 августа 1829 года:
"Соблаговолите, сударь, передать королю, что я умоляю его позволить мне остаться в том же положении, в каком застают меня его новые благодеяния. Как бы там ни было, мне вовсе не надо еще раз заверять вас, что ничего враждебного от меня не может исходить. Королю следует ждать от Виктора Гюго только доказательств верности, лояльности и преданности..."
И тотчас же, с поразительной своей работоспособностью, граничившей почти с чудом, он принялся за другую драму - "Эрнани". Имя героя - Эрнани - взято из названия пограничного испанского городка, через который Гюго проезжал в 1811 году; по сюжету пьеса напоминала "Марион Делорм". Эпиграф состоял из немногих слов: "Tres para una" - "Трое мужчин на одну женщину"; один из них, молодой, пламенный и, как полагается, преследуемый властями человек, - Эрнани (подобие Дидье), второй - безжалостный старик Руи Гомес де Сильва, третий - император и король Карл V. Какими источниками пользовался автор, неизвестно. Несомненно, он обращался к "Романсеро", к Корнелю и к испанским трагедиям; развивая любовную тему, он, вероятно почерпнул кое-что из своих писем к невесте. В "Эрнани" отражена и опоэтизирована драма, пережитая им самим вместе с Аделью. Борьба двух юных влюбленных против роковой судьбы вызвала воспоминания о его собственном прошлом. Дядюшка Асселин, этот буржуа и деспот, некое подобие Карла V, своей фамильярностью с хорошенькой племянницей не раз вызывал у Виктора Гюго взрывы бурной ревности. Предложение умереть после единственной ночи любви сделал в юные годы своей невесте и сам Гюго. Избранная Гюго обстановка позволила ему выразить свою любовь к Испании. "Эрнани" нередко сравнивают с корнелевским "Сидом". Сравнение справедливое. Условности различны, но в обеих пьесах та же атмосфера героизма. Правда, у Гюго больше напыщенности, он "злоупотребляет зооморфическими метафорами" - лев, орел, тигр, голубка.
Пьеса была написана с невероятной быстротой. Начал ее Гюго 29 августа, закончил 25 сентября, прочел друзьям 30 сентября, а в Комеди-Франсез - 5 октября, и она была принята там без голосования. Цензура было воспротивилась, но все же дала разрешение, и прошел слух, что, желая вознаградить Гюго за обиду, нанесенную "Марион Делорм", театр поставит "Эрнани" раньше "Венецианского мавра". Альфред де Виньи вознегодовал. В кружке романтиков уже говорили о его ссоре с Гюго. Но Гюго напечатал в "Глобусе" письмо, исполненное чисто кастильского благородства: "Я прекрасно понял бы, если бы всегда, независимо от даты принятия пьесы театром, "Отелло" ставили раньше "Эрнани", но "Эрнани" раньше "Отелло"? Нет, никогда!.."
Что же произошло? Вероятно, актеры Комеди-Франсез, обиженные тем, что Виньи надменно третировал их на репетициях, сами предложили Гюго поставить "Эрнани" не в очередь. Но он знал, что его подстерегают, завидуют ему. Он написал Сент-Беву: "Надо мной собрались черные тучи, вот-вот разразится ужасная гроза. Ненависть всей этой низкопробной журналистики так велика, что там уже не числят за мной никаких заслуг..." Действительно, "в разбойничьем вертепе газет" Жанен и Латуш уже точили оружие, которое должно было послужить и против "Отелло", и против "Эрнани". Этой общности Альфред де Виньи не желал признавать. Однако академик Вьенне одинаково порочил "двух этих молодых безумцев, которые своими дикими доктринами готовят для нас нелепую литературу". Гневливый классицист Вьенне приводил в качестве образца этого "авантюрного и разрушительного духа, все решительно ниспровергающего", три строки из "Венецианского мавра":
Сейчас... во вторник утром... иль к обеду...
Во вторник вечером иль утром в среду
Приди ко мне, иль я к тебе приеду...
Трагедия "Отелло" была поставлена первой, но великой битве предстояло произойти на представлении "Эрнани".
3. ET NE NOS INDUCAS... - И НЕ ВВЕДИ НАС...
Терзали душу тернии желанья...
Сент-Бев
Весь 1829 год Гюго работал с утра до вечера, а иногда с вечера до утра, - то он писал, то должен был бежать в театр или к издателям, то обстоятельно изучал старый Париж вокруг Собора Парижской Богоматери или складывал стихи, прохаживаясь по аллеям Люксембургского сада. Меж тем у Сент-Бева уже создалась сладостная привычка приходить ежедневно, а то и два раза в день на улицу Нотр-Дам-де-Шан. Теперь он заставал дома лишь одну госпожу Гюго. Обычно она сидела в саду возле деревенского мостика, а рядом, на лужайке, резвились дети. В начале дружбы двух писателей Адель не играла заметной роли. Новое материнство и кормление грудью маленького Франсуа-Виктора привели ее, как и многих женщин, находящихся в таком физиологическом состоянии, к какой-то мечтательности. Сент-Бев долго держался "самого неопределенного мнения" о госпоже Гюго, но выказывал ей "изысканное почтение". Беседуя с нею наедине, он заметил, что вдали от своего знаменитого супруга она понемногу переходит к душевным излияниям. У Сент-Бева, любившего жить на краю чужого гнезда, была природная склонность к роли духовника. "Он рожден был для того, чтобы носить сутану, - говорит Теодор Пави, - и я помню, как он сказал однажды: "В другое время я был бы монахом и очень хотел бы стать кардиналом..." Но этот аббат колебался между строгим монастырем траппистов и Телемской обителью. Впрочем, никто лучше самого Сент-Бева в романе "Сладострастие" не проанализировал эту сторону его психологии:
