Полина Виардо написала ему, что ее укусила ядовитая муха. Тургенев испугался так, что Полонскому и его жене с трудом удалось успокоить его. Нос Полины распух, она не вставала с постели. «Это опасно, – повторял Тургенев, – я должен ехать во Францию!» – «Все бросить: и твое Спасское, и нас, и твои занятия – и ехать?» – спросил Полонский. «Все бросить… и ехать!», – ответил Тургенев. (Я. Полонский. «Воспоминания».) Между Спасским и Буживалем начали летать телеграммы. И волнения Тургенева улеглись: Полина Виардо была вне опасности, он решил дожить лето в усадьбе. Комната, где жила Мария Савина, была названа ее именем: «Комната, в которой Вы жили, так навсегда и останется савинской», – писал Тургенев молодой женщине. И спрашивал о надежности ее помолвки: «Если Ваше супружество ни в каком случае не воспрепятствует Вашей театральной карьере – то почему же не радоваться всем тем, которые дорожат Вами и любят Вас?» (Письмо от 10 (22) августа 1881 года.) В действительности же он глубоко переживал это расставание, неминуемое из-за разницы в возрасте. «Когда и где я с вами увижусь? И чем Вы будете тогда? Г-жой Всеволожской?» (Письмо от 19 (31) августа 1881 года.) Сам он собирался ехать во Францию. «Что же касается до меня, то я хотя телесно еще здесь – но мысленно уже там – и чувствую уже французскую шкурку, нарастающей под отстающей русской».
22 августа 1881 года по дороге в Санкт-Петербург он остановился в Ясной Поляне у Толстого. Был день рождения Софьи Андреевны. Многочисленные гости веселились. Тургенев предложил игру. Каждый должен был рассказать о самом счастливом мгновении в его жизни. Когда настал черед Тургенева, то он грустно улыбнулся, посмотрел загадочно и прошептал: «Разумеется, самая счастливая минута жизни связана с женской любовью. Это когда встретишься глазами с ней, с женщиной, которую любишь, и поймешь, что и она тебя любит. Со мной это было раз в жизни, а может быть, и два раза».
Слушая его, Толстой с трудом скрывал свое раздражение. А Тургенев тотчас, уступая просьбам молодежи, согласился показать, как в Париже танцевали канкан. Он снял пиджак и заложил пальцы за проймы жилета. В то время, как он грузно подпрыгивал, поднимая ногу, покачивая головой и тяжело дыша, гости аплодировали и смеялись. Наконец, задохнувшись, он упал в кресло. Его окружили и стали расспрашивать о Франции. И он рассказал о ресторанчиках, в которых бывал, и о французских писателях, которые были его друзьями. Он объявил, что осуждает крайности реализма. Потом, естественно, перешел на Достоевского: «Знаете, что такое обратное общее место? Когда человек влюблен, у него бьется сердце, когда он сердится, он краснеет и т. д. Это все общие места. А у Достоевского все делается наоборот. Например, человек встретил льва. Что он сделает? Он, естественно, побледнеет и постарается убежать или скрыться. <<…>> А Достоевский скажет наоборот: человек покраснел и остался на месте. Это будет обратное общее место. Это дешевое средство прослыть оригинальным писателем. А затем у Достоевского через каждые две страницы его герои – в бреду, в исступлении, в лихорадке. Ведь этого не бывает». (Сергей Толстой. «Очерки былого».) Толстой молча одобрял это посмертное разрушение славы, которую сам считал преувеличенной. Но простить Тургеневу его пустой болтовни и глупого выплясывания перед семьей он не мог. И вечером пометил в своем дневнике: «22 августа. Тургенев – cancan. Грустно».
Десять дней спустя был в Буживале. Оттуда, гонимый сырой осенью, переместился в Париж на улицу Дуэ, где нашел семейство Виардо. Полина по-прежнему давала уроки пения, при случае пела немного севшим голосом сама, играла на фортепиано, принимала друзей и поддерживала оживление в доме. Однако ее властного присутствия было недостаточно для того, чтобы занять мысли Тургенева. Расставшись с Савиной, он не переставал мечтать о ней. Кокетка забавлялась тем, что своим жеманством провоцировала этого известного беззащитного старика. Время от времени она даже позволяла ему прикоснуться почтительным дыханием к своим губам. Но ничего более. Это была безобидная игра, которая нравилась обоим. Зная, что она помолвлена, Тургенев писал ей любовные, беспокойные письма. Он напоминал о «лучистом жгучем поцелуе», который однажды вечером во время ужина она подарила ему. (Письмо от 23 сентября (5) октября 1881 года.) Он возмутился, узнав, что Всеволожский по непонятным причинам откладывал дату свадьбы: «Le vin est tiré, il faut le boire[45] и отступить теперь, после всего, на что Вы согласились – или что допустили, уже невозможно. <<…>> Вы соедините Вашу судьбу с судьбою человека, с которым у Вас, сколько я могу судить, мало общего. Во всяком случае, надеюсь, что Вы, безусловно, выгородите себе свободу сценической деятельности…» – писал он Савиной. (Письмо от 28 сентября (10) октября 1881 года.) И делился безумной мечтой, которая преследовала его на протяжении нескольких дней, – поехать с ней в Италию. «А представьте-ка следующую картину: Венеция, напр., в октябре (лучший месяц в Италии) или Рим. Ходят по улицам – или катаются в гондоле – два чужестранца в дорожных платьях – один высокий, неуклюжий, беловолосый и длинноногий – но очень довольный, другая стройненькая барыня с удивительными (черными) глазами и такими же волосами… положим, что и она довольна. Ходят они по галереям, церквам и т. д., обедают вместе, вечером вдвоем в театре – а там… Там мое воображение почтительно останавливается… Оттого ли, что это надо таить… или оттого, что таить нечего? Однако я порядочные глупости пишу. Засим… (никто ведь этого письма не увидит?) беру в обе руки Вашу милую головку – целую Вас в Ваши губы, в эту прелестную живую розу, и воображаю, что она горит и шевелится под моим лобзаньем. Воображаю… или вспоминаю?..» (Письмо от 18 (30) октября 1881 года.)
Сердечные дела Марии Савиной были на самом деле очень запутанны. Она была невестой Никиты Всеволожского, с нежностью относилась к Тургеневу и равно благосклонно к ухаживаниям тридцативосьмилетнего генерала Михаила Скобелева. Тургенев досадовал на эту путаницу, но ни за что на свете не прервал бы переписки с неуловимой Савиной. А она, по ее словам, устала от театральной жизни и мечтала на несколько месяцев покинуть сцену. Только бы она не заболела!
Насколько Тургенев восхищался талантом Савиной, настолько же не переносил пафос французских актрис, и в особенности Сары Бернар. Узнав о том, что та собирается петь в Петербурге, он писал Стасюлевичу: «В виде личной услуги прошу Вас поручить Вашему театральному рецензенту, когда Сара Бернар приедет в Петербург, пребольно высечь эту бездарнейшую пуфистку и кривляку, у которой только и есть, что прелестный голос – а все остальное ложь, фальшь и дряннейший парижский шик». (Письмо от 2 (14) декабря 1881 года.)
