...Итак, 16 февраля 1837 года Вяземский назвал графине Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной одного из конкретных виновников гибели Пушкина, одного из главных действующих лиц «презрительного кружка», «коновода высшего общества» штаб-ротмистра Кавалергардского полка князя Александра Васильевича Трубецкого, «красного человека».
«Я содрогаюсь при одной мысли, что Вы можете думать обо всем этом не так, как я...» — восклицал он.
Покровительство Бархату со стороны императрицы, особая к нему благосклонность, высокое положение при дворе генерал-адъютанта Василия Сергеевича Трубецкого и княгини Софьи Андреевны Трубецкой, близкие родственные отношения с ближайшими к царю обер-шенком графом Строгановым и Бобринским — все это способствовало тому, что «самый что ни на есть красный» и его «красные» друзья, чинившие «адские козни», оказывались достаточно защищенными.
Люди, расставившие поэту «адские сети», были теми «сливками общества», его «цветом», «ультрафешенеблями», о которых не раз писал в своем дневничке князь Петр Андреевич. Напомню несколько фраз из его писем:
«Чем больше думаешь об этой потере, чем более проведываешь обстоятельств, доныне бывших в неизвестности и которые время начинает раскрывать понемногу, тем более сердце обливается кровью и слезами», — писал он 10 февраля.
И через два месяца, 7 апреля, в письме к Долгоруковой:
«Вы спрашиваете меня о подробностях этого прискорбного события, очень бы хотел Вам сообщить, но предмет щекотлив. Чтобы объяснить поведение Пушкина, нужно бросить суровые обвинения против других лиц, замешанных в этой истории. Обвинения не могут быть обоснованы известными фактами».
А «предмет», о котором говорил Вяземский, был не только щекотлив, но и крайне опасен. И Вяземский решил молчать. Верноподданнический тон его писем, восторг перед милостями императора, несомненно, не только дань времени, но и расчет и страх.
Имя «наикраснейшего», «на котором столько же черных пятен, сколько и крови», пушкинской крови, имя штаб-ротмистра Кавалергардского полка князя А. В. Трубецкого — бесспорно.
Однако, раскрывая «тайну» Вяземского, необходимо попытаться ответить и на другой вопрос: какие «адские козни» подразумевал князь Петр Андреевич в своих письмах?
Первопричиной зла в письмах Вяземского неоднократно возникает тема клеветы, «безымянных писем», то есть анонимного пасквиля.
«Анонимные письма — первопричина всего», — писал Вяземский 5 февраля.
Вяземский не просто обвиняет «красных» и «красного человека» в «гнусном и позорном событии», но и подчеркивает, что осуществление козней было делом групповым, что травля Пушкина превратилась этими людьми «в дело партии, в дело чести полка».
Какие же факты могут подтвердить подозрение, падающее на Трубецкого как на автора анонимного пасквиля?
Помните, императрица писала Бобринской: «Бархатные глаза...» <...> словно бы грустили из-за участи брата, но постоянно останавливались на мне...»?
«Участь брата», о которой говорит Александра Федоровна, — это история «шалости» Сергея Трубецкого. Александр Трубецкой в этой забаве не участвовал, но, возможно, он был просто не назван друзьями при расследовании.
Вот запись биографа одного из «шалунов».
«На Невке, на Черной речке весь аристократический бомонд праздновал чьи-то именины в разукрашенных гондолах, с музыкой, певцами и проч., вдруг в среду гондол влетает ялик, на котором стоит черный гроб, и певчие поют «со святыми упокой». Гребцы — князь Александр Иванович Барятинский, кавалергарды — Сергей Трубецкой, Кротков, у руля тоже их товарищ. Гроб сбрасывают в воду, раздаются крики: «Покойника утопили!» — произошла ужасная суматоха, дамы в обморок, вмешательство полиции, бегство шалунов!..
Однако окончилась для шалунов эта история довольно печально — продолжительным арестом на пять или шесть месяцев поплатился князь Александр Иванович, князь Трубецкой переведен тем же чином в армейский полк».
Об этом же событии оставил свою запись А. И. Арнольди, служивший в Гродненском полку, считавшемся «местом ссылки или какого-то чистилища».
«У нас был прикомандирован князь Сергей Трубецкой, товарищ по Пажескому корпусу, из Кирасирского орденского полка, в который попал из кавалергардов за какую-то шалость, выкинутую целым полком во время стоянки Кавалергардского полка в Новой Деревне. Говорили тогда, что кавалергарды устроили на Неве какие-то великолепные похороны мнимо умершему графу Борху».
Фигура Иосифа Борха появляется в арсенале развлечений и игрищ «ультрафешенеблей» задолго до анонимного пасквиля, в котором он упомянут с титулом «несменного секретаря ордена рогоносцев».
Неясное и, конечно же, подозрительное в моральном плане «усыновление» Дантеса, язвительные шутки кавалергардов, отзвук этих шуток, который слышится в письме императрицы к Бобринской по поводу «новорожденного» и его дурных манер, письмо Николаю I Вильгельма Оранского о странном усыновлении Дантеса — все это как бы подчеркивает неслучайность появления в «дипломе» фигуры «несменного секретаря ордена рогоносцев Иосифа Борха».
Ассоциация «Борх — Дантес» очевидна. Ухаживание за Натальей Николаевной такого же «выродка», как Борх, — извращенца Дантеса — еще одна оскорбительная стрела, пущенная в Пушкина, намек, понятный ему.
Серьезен, мне думается, и другой факт. В декабре 1836 года граф В. Соллогуб перед отъездом из Петербурга зашел проститься с д’Аршиаком, который «показал ему несколько печатных бланков с разными шутовскими дипломами на разные нелепые звания». В «Воспоминаниях» Соллогуб писал, что «венское общество целую зиму забавлялось рассылкой подобных мистификаций. Тут находился тоже печатный образец диплома, посланного Пушкину. Таким образом, гнусный шутник, причинивший ему смерть, не выдумал даже своей шутки, а получил образец от какого-то члена дипломатического корпуса и списал».
Д’Аршиак — не только будущий секундант Дантеса на дуэли, он один из самых близких людей к этой группе гвардейского офицерства, к самому Трубецкому, Бетанкуру, Барятинскому и другим.
Как и Бетанкур, д’Аршиак — шафер на свадьбе Дантесу и Екатерине в Париж.
Обращение «типового дипломата» в этой среде, в руках нескольких «ультрафешенеблей», тем более — кавалергардов, — факт достаточно выразительный.
Чем громаднее ложь — тем она была желаннее. Ложь частично выдумывалась и раздувалась для забавы императрицы, ложь развлекала царя.
«А так как люди всегда люди, — писал Николай I сестре Марии Павловне 4 февраля 1837 года после гибели Пушкина, — то болтали много вздору, а я слушал, полезное занятие для тех, кто это умеет делать».
Но не меньше, чем ложь, развлекали «фешенеблей» и «красных» неистовство Пушкина, его «бешенство», его ранимость и незащищенность, а главное — его беспомощность перед злом.
«Наикраснейший» — активнейший участник этих пересудов, именно его вызывает к себе императрица, видимо надеясь получить дополнительные и наиболее достоверные подробности.
4 февраля 1837 года Александра Федоровна сообщает Бобринской в письме:
«Итак, длинный разговор с
