Но потом детство брало свое, мы в бомбоубежище уже носились, играли в «пятнашки», «прятки» и вопили при этом, что раздражало взрослых до крайности. У всех напряжение – слушают налет, упадет ли бомба, обстрелы еще мучили, а нас никак нельзя унять. Возможно, это была наша реакция на окружающий ужас.
Но я хочу сказать, что я никогда больше не видел столь замечательных людей. На всю жизнь я запомнил их доброжелательными, веселыми и бодрыми, какой-то совершенно невероятной силы духа! У нас была очень большая полукоммунальная квартира – родственники третьего-четвертого круга. Я помню, как один человек варил себе суп из столярного клея. Он был очень худой, и ему требовалось, видимо, больше всех питания. Он раньше всех умер. И я помню, как я поразился тому, что за несколько часов до смерти я слышал, как он пел: «В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…» Вот такие мужественные взрослые были вокруг меня!
* * *
Пожалуй, самым ярким воспоминанием о блокаде был пожар на Бадаевских складах. Ничего похожего я больше в жизни не видел! Это было что-то похожее на картинку с извержением вулкана. Даже не дым, а столбы пламени достигали неба! Говорили, пожарные тонули в сладкой патоке. Там были запасы сахара и муки, главным образом. Принято считать, что если бы эти склады продовольствия не были уничтожены, тотального голода не было бы.
Зима 41-го была страшная. Самые низкие нормы хлеба – 125 граммов хлеба в день[19]. Мы ели силос. Я был истощенным ребенком и никуда уже не ходил.
Моя энергичная мама решила эвакуироваться, во что бы то ни стало! Дело в том, что в самом начале сентября она приехала за мной, чуть ли не последним поездом и все – кольцо замкнулось, она осталась с нами в блокадном Ленинграде…
Помню аэродром, воздушный бой над нами. От трассирующих пуль разноцветные линии – очень красиво. Помню, бабушки нас провожали, их слабеньких качало от ветра работающих винтов. И вдруг, нас проверяют по списку и летчики говорят маме, что мы должны лететь завтра, а не сегодня. Видимо, мамино отчаяние на них подействовало, и мы грузимся в самолет – это американский «Дуглас». Всего стоят три «Дугласа», в которые идет посадка стариков и детей с матерями. В город они доставляли молоко и муку, а назад забирали людей. Внутри самолета были железные перегородки, и в этих отсеках на мешках, рюкзаках, фанерных чемоданах ютились закутанные люди. В открытом люке, подвешенный на ремнях, сидел пулеметчик. Все говорили – хорошо бы Ладогу пролететь, а там до Вологды уже не страшно. «Мессеры» напали как раз над Ладогой. Один «Дуглас» был подбит и упал. В наш «Дуглас» не попали. А третий был обстрелян, но смог сесть на аэродроме в Хвойном. Мы там же сели. Помню, раненых было много, видел, как выносили окровавленных людей из этого самолета. Истребители, которые нас охраняли в полете, вели бой с «мессерами», но в итоге мы уже остались одни и летели без защиты.
Помню партизан в Хвойном, они нас кормили вкуснейшей картошкой с маслом. Больше я никогда не ел такой картошки – ни до, ни после! И опять мамина настойчивость спасла! Мы улетели на каком-то другом самолете буквально в последний момент. Через 6 часов туда вошли немцы, как мы потом узнали. Это был просто счастливый билет моего спасения. И еще! Как оказалось, что именно в нашу квартиру угодила бомба на следующий день после нашего отъезда. То есть это была вторая бомба в наш дом. И если бы мы не улетели на день раньше…
Бабушек в тот момент не было, а я, скорее всего, оставался бы дома. Потом бабушек эвакуировали по ледовой «Дороге жизни». Но в пути они заболели тифом. А при их ослабленном состоянии справиться с тяжелой болезнью они не смогли. Вот так погибли мои дорогие старшие.
Но в Ленинграде выжил мой дядя, брат отца Тимофей Павлович Тимофеевский – ученый, исследователь, изобретатель и преподаватель, к тому же родоначальник игрового моделирования. Он дважды выдвигался на Сталинскую премию и дважды сидел от звонка до звонка за участие в «буржуазной» науке. В блокаду он возглавлял базу спецформирований…
Когда мы сели в Вологде, у меня был жар, температура за 40. Помню только небо вологодское надо мной. Меня везут на санках в одну больницу, говорят – корь, потом в другую – скарлатина. И ни там, ни там не берут. Оказалось, и корь, и скарлатина на фоне полного истощения. Больше месяца я пролежал в дизентерийном мужском отделении, куда меня определили. Больницу мало помню, по словам мамы, которая была рядом со мной, я часто был в забытьи. Потом я вспоминал об этом и думал, как ей тяжко там было… Вот отрывок из ранних стихов, посвященных маме:
Будет время, ночь из детства
Обернется пули свистом.
И куда не зная деться
Я прижмусь к сосне смолистой.
Щелк затвора вороватый.
Кто-то в сердце целит прямо.
И опять в тоске проклятой
Закричу я громко: «Мама…»
Ствол сосны чужой и блеклый,
Покачнется вдалеке.
Я усну на теплой-теплой,
Доброй маминой руке.
После моей больницы долго в теплушке добирались в Челябинск к маминым родным. Наш поезд подолгу стоял, чтобы пропустить на запад эшелоны. Я видел солдат в таких же теплушках, орудия на платформах…
К весне мы были в Челябинске. Там не было налетов! Мне казалось странным, что не заклеены стекла и не зашторены окна! Все на Урале было по-другому. И люди другие. Мне там остро не хватало дружелюбия и доброго участия. Неприветливость осталась в памяти. Запомнился вроде бы пустяк, как мама со мной хотела войти в переднюю дверь трамвая, куда входили родители с детьми, а ей на слова – «я с ребенком», отрезали – «это не ребенок, а жеребенок». Мне было 8 лет, я был очень худой, но высокий.
Там я пошел в школу, много времени проводил в библиотеке, где мама стала работать. Помню, я все время читал. У меня к тому же появилась подружка Муся – моя двоюродная сестра, примерно такого же возраста. С ней мы однажды совершили тяжкое преступление. Сейчас расскажу. У нас была игра. Она идет по одной стороне улицы, я по другой. И мы перекликаемся. Помню, как однажды гуляли, она увидела афишу и читает. Я ей кричу:
– Что там написано?
Она мне отвечает:
– «Ромео и… жулье».
Вот на такой прогулке мы увидели за витриной магазина слона. Он так нам понравился – мягкий добрый серый слон! Игрушек у нас не было, а очень хотелось! Мы пошли домой, взяли деньги из стола и купили этого замечательного слона. Нас, конечно, быстро разоблачили – ведь у нас денег нет и вдруг новая игрушка! После двух-трех вопросов был страшный рев. Кажется, нас нашлепали. Мы сами переживали позор очень сильно…
