– скептики. Закон Лоха – чепуха. Не надо заблуждаться, приукрашивать жизнь. Она проста. Треска – энергична, но жадна до жизни. Цинична. Никаких поэтических покровов. Из другого мира. Почему так? Потому что я живу на большой дороге. Давно знаю мир. Угорь – скептик. Пинагор чем-то напоминает леща. Больше всего понравилась колюшка».
Фёдор Абрамов действительно очень конкретен в применяемых аллегориях, что ещё раз подтверждает, что эта драматическая повесть вовсе не простенькая сказка с говорящими рыбами и таинственным Лохом, которого так ждала Красавка, и даже не моралистическое сочинение, а грустная правда жизни, умело облеченная Абрамовым в качественное слово. Наивная любовь Красавки в призрачного Лоха погубила её и её род, точно так же как гибнет от рук человека красота, не найдя своего продолжения в природе. Эта трагичная история есть сказочная притча о добре и зле, в которой зло, творимое руками людей, побеждает добро, данное человеку природой. И в этой степени абрамовская повесть, как бы это ни казалось странным, очень близка к знаменитой повести Гавриила Николаевича Троепольского, где образ сеттера Бима всего лишь удачно завуалированная лакмусовая бумажка, в цвете которой сочно проступают характеры и поступки людей, и где зло, в частности развязке повести, также берёт верх над добром.
А ещё в этой северной сказке-были о Красавке во всей красе раскрылась напоказ вся душа Фёдора Абрамова, ранимая и очень отзывчивая. Очень жаль, что это прошло мимо большой критики всех последующих лет как при жизни Абрамова, так и после его ухода.
«К чему зовёшь нас, земляк?»
В мае 1961 года Фёдор Абрамов вновь поменял свой ленинградский адрес, оставив свою малометражку на Охте, в которой прожил совсем недолго.
1 мая он с нескрываемой радостью писал своему давнему знакомому Михаилу Федосеевичу Щербакову: «…А я вот на узлах сижу: получил новую квартиру, и надо срочно переезжать».
В своём письме Фёдор Александрович имел в виду квартиру в писательском доме на улице Ленина, 34, на Петроградской стороне. В этой квартире Абрамов встретит седьмое десятилетие XX века, и здесь же им будут написаны многие знаковые в его творчестве произведения, в том числе ставшая для писателя роковой повесть «Вокруг да около», вторая часть «Братьев и сестёр» – роман «Две зимы и три лета», где уже в первом варианте черновиков определятся «Костры осенние», будущий роман «Пути-перепутья» – третья часть «Братьев и сестёр». Здесь же будет создана повесть «Деревянные кони», которой впоследствии, без преувеличения, будет суждено стать визитной карточкой Русского Севера в творчестве Фёдора Абрамова.
Но 1961 год принёс Фёдору Абрамову не только радость от творческой работы и переезд в новую благоустроенную квартиру на Петроградке, но и безумное, ничем не утешное горе – 13 августа в Верколе безвременно, в возрасте пятидесяти пяти лет, от лёгочной болезни скончался брат и крёстный отец Михаил.
О плохом здоровье брата Михаила писал Фёдору Александровичу из Верколы 25 апреля 1961 года двоюродный брат Пётр Абрамов:
«…Да, Михаил незавидный человек, в смысле здоровья, только кости и кожа, как говорят.
Из больницы он приехал несколько живее. А дома? Где бы следовало ещё поправиться, ему стало хуже. Ходил на дорогу трушничать (упавшее с возов сено собирать. – О. Т.). Шутки сказать! Перенёс с Кеврольского берега сени… Угробляет сам себя. Прямо надо сказать.
Я ему говорю всё время, что, если раньше не сделал, сейчас уже поздно. А ему, да разве наговоришь! Побрани его своим письмом.
Но думай, что к осени Михаила надо навестить. Со своей стороны, я думаю, он долго не заживётся. Ты ему этого не пиши.
Вот всё. Когда его не будет, и в Верколу слабее потянет».
14 августа, на следующий день после получения печального известия, Фёдор Абрамов, не планировавший в этот год посещения Пинеги, заторопился на родину. До Архангельска самолётом, а до Верколы речной дорогой.
По воспоминаниям племянника писателя – Владимира, сына брата Михаила, Абрамов, искренне любивший старшего брата, во время траурной процессии попросил мужиков не ставить гроб с телом брата-отца на извоз, а пронести от дома до погоста на полотенцах, отдав тем самым знак особого уважения усопшему.
Эти скорбные полмесяца – Абрамов покинет Верколу лишь в начале сентября – дадут писателю ещё и дни глубокого осмысления намечавшейся повести-очерка «Вокруг да около», которую он решит посвятить памяти брата-отца и публикация которой, уже через год, вновь напомнит всем того бескомпромиссного, ершистого в своей жгучей правде о людях колхозной деревни Фёдора Абрамова, каким он сошёл к читателям со страниц апрельского номера «Нового мира» 1954 года.
Записи, черновые наброски повести-очерка и постоянные думы об ушедшем в иной мир брате и об оставшейся без кормильца его вдове Анне. Их младшим детям – Вовке с Надей, которым не исполнилось ещё и десяти лет, Фёдор Абрамов отныне станет дядькой-отцом.
Конечно, схоронив Михаила, Фёдор Абрамов хорошо понимал, что отныне забота о семье брата вновь, и теперь уже в полную меру, ляжет на его плечи. Понимал и принимал это как должное. Да и иначе поступить он бы просто не смог. В свои 40 «с хвостиком» лет, уже как следует познав жизнь во всех «оттенках», он хорошо понимал, сколь тяжко остаться в детские годы без отца. А как овдовевшей Анне, работающей в колхозе за трудодни, не получающей за свой труд ни гроша, теперь без помощи мужа поднимать детей, кормить, одевать, учить? Как одной, при помощи лишь неокрепших детских рук справляться по хозяйству – носить воду, колоть дрова, управляться со скотиной? Как пережить зиму, студёные месяцы которой на Пинеге годом кажутся?
И потекли Фёдору Абрамову после его отъезда в Ленинград простенькие, коротенькие, порой наполненные детскими горючими слезами письма, в которых, как в зеркале, отражалось всё, чем жила семья покойного брата: каждая мелочь, каждая кроха и то, что городскому жителю могло вовсе показаться в диковинку, для деревенского жителя было обыденной необходимостью.
Как правило, все эти письма начинались одинаково – «Привет из Верколы», с обязательным указанием в конце о том, кто писал и во сколько. Писали по-особому, с пинежским акцентом. Чаще всего за написание письма по поручению матери усаживалась Надя, выводя на тетрадном листе ещё нетвёрдым, но уверенным почерком по-детски наивный текст, в котором густо излагались сведения о нехитром житье-бытье, о радости от полученной посылки, о постоянной нужде и нехватке денег, о делах школьных, с обязательным вкраплением деревенских, самых важных новостей – кто женился и кто помер, о дорожной распуте, да и обо всём том, что показалось весьма необходимым и заслуживающим внимания. И почти в каждом письме ничем не
