тома «Провозвестницы», который скоро появится в печати (последняя часть «Очарованной души»).
Я предлагаю вам заголовок к этому отрывку (из 12 страниц) — слова Шекспира, произнесенные одним из моих героев, «Быть или не быть» («to be or not to be»). Но если вы предпочтете другой заголовок, я вам предоставляю право выбора.
С сердечным приветом
Ромен Роллан.
Просьба меня известить о получении рукописи и переслать мне номер вашего журнала, где появится перевод. Посылаю листок с разъяснениями для переводчика. Просьба их ему передать».
— А знаете что, ребята, — сказал как-то Федор Иванович мне и И. С. Новичу, заместителю редактора журнала. — Надо послать Ромену Роллану какой-нибудь памятный подарок.
Предложение было принято без споров. Я предложил послать какую-нибудь редкую книгу.
— Книг у него и так достаточно, — возразил Панферов. — Роллан очень любит народное искусство. Кола Брюньон был знаменитым резчиком по дереву. Надо нам разыскать что-нибудь особенное в Палехе или Мстере. Вот это будет память: палехские мастера — мастеру из Кламси.
Редакция послала Роллану коллективное письмо, те номера, где печаталась «Провозвестница», а также шкатулку работы палехского мастера Вакурова.
В апреле 1934 года мы получили новое письмо Ромена Роллана.
«Вильнев, вилла Ольга. 20/IV-34 года.
…Только сегодня я получил через советское посольство в Париже ваше дружеское и очаровательное послание. Лакированная шкатулка работы Вакурова восхитительна, и я не устаю любоваться ею. Искусство Палеха всегда меня привлекало. Некоторые образцы, которые у меня есть, благодаря Горькому (меньшие по размерам) — перлы моей коллекции. Я никогда не упускал случая показать их моим посетителям, которые всегда от них в восторге. Но шкатулка, преподнесенная вами с надписью, которой я глубоко растроган, — шедевр гармонии, богатой, утонченной и изысканной. Она стоит наравне с лучшими музейными экземплярами. Изумительно, что это высокое искусство сохранило и возродило во всей полноте свою жизнерадостную безмятежность, несмотря на годы самых потрясающих гражданских войн, когда-либо происходивших в истории человечества. Не откажите передать товарищу Вакурову мои горячие поздравления. От всей души благодарю вас.
Журнал «Октябрь» я еще не получил, но я ощутил бы большое удовольствие при виде напечатанных в нем моих вещей, и я хочу, чтобы наше сотрудничество стало более близким. Если я сам не читаю по-русски, то читает моя жена и рассказывает мне о прочитанном.
Товарищ Панферов, я прочел с огромным интересом по-французски ваши замечательные «Бруски», ярко отобразившие сложный и исторический момент в жизни человечества.
Дружески жму руки. Преданный вам
Ромен Роллан».
И, наконец, 26 октября 1934 года пришло новое письмо Ромена Роллана, сопровождающее выборки из его военного дневника.
«Дорогие товарищи, — писал Роллан, — извините, что так опоздал с ответом на ваше письмо. Я был чрезвычайно занят за последние месяцы. Посылаю вам теперь выборки из дневника «За годы войны». Если вещь слишком велика, то разделите ее на две части и напечатайте ее в двух номерах журнала. В случае необходимости ваш переводчик может обратиться ко мне за указаниями…
Сердечно ваш
Ромен Роллан».
Во время пребывания в Москве в 1935 году Роллан провел с членами редколлегии «Октября» большую и интересную беседу. Федор Иванович был в одной из творческих командировок, в деревне. Он очень сожалел потом, что не сумел повидать Роллана, которого очень ценил и любил.
…Летом 1933 года мы жили в дачном поселке Барвиха на берегу Москвы-реки. Панферов, как маститый, получил целую дачу. Рядом разместился «колхоз»: Ильенков, Платошкин, Исбах, Горбатов.
Чтобы не отвлекаться всякими повседневными семейными мелочами, мы с Горбатовым сняли дополнительно на окраине деревни полуразваленный сарай, разделенный ветхой перегородкой на две клетушки.
Ранним утром, искупавшись в реке, мы шли в свой сарай «на ратный подвиг и труд». Иногда в конце рабочего дня заходил к нам Федор Иванович. Мы садились на завалинку, Панферов и Горбатов дымили папиросами.
— Ну, как, — спрашивал Федя, — Борис небось строчек двадцать написал сегодня, а Саша не менее двадцати страниц отмахал. Угадал?
Федор рассказывал о своих раздумьях над очередным томом «Брусков», узнавал о наших «муках творчества».
Борис Горбатов заканчивал тогда роман «Мое поколение», который начал осенью печататься в «Октябре». Я писал роман «Радость», напечатанный в журнале в 1934 году.
Федор Иванович придирчиво читал рукопись моего романа, страница за страницей. Тактично, без нажима давал он свои советы, делал исправления.
— Вот ты начинаешь роман с описания городка, — говорил он. — У тебя он называется Ордынск. Но я-то знаю, что речь идет о Коломне, о Сашинграде. Ты, можно сказать, годами связан с этим городом, а я был там всего несколько раз. И все же, не сердись, старина, заметил такие детали, которые ты упустил. Расскажи больше об улицах города, его истории, о Маринкиной башне и старом Кремле. Ведь город-то какой — двух Лжедмитриев помнит. Покажи и старые купеческие каменные дома, лабазы и низенькие домики с узорчатыми наличниками. Расскажи, как жили здесь часовщики, пекари, парикмахеры, сапожники, бричечники, мыловары, слесаря, велосипедные мастера. Воздух города… Деревья… Быт. Может быть, родословную твоих героев. Династию металлистов…
Он очень много помог мне, Федор Иванович, в работе над романом.
Был он нелицеприятен и, когда рассказы мои ему не нравились (а таких было не мало), говорил прямо, резко, категорично и не печатал в журнале.
Но если уж что-либо понравится, защищал перед «заушателями» непреклонно.
Так, понравился ему рассказ «Песня» — о донбасском коногоне, который стал знаменитым певцом. На одной из своих книг Федор Иванович сделал мне надпись: «Равняйся на «Песню». И действительно, «Песня» выдержала проверку временем. И сейчас (даже трудно поверить такому совпадению), когда я пишу эти строки, через тридцать с лишним лет, по радио идет инсценированная передача «Песни»… А иные забракованные им рассказы или сожжены, или хранятся в дальних архивных ящиках стола.
Сам Федор Иванович тогда работал над последними томами «Брусков» и очень внимательно относился к нашим критическим замечаниям. Еще на втором томе он сделал надпись: «Я, Саша, выпускаю эту книгу, как это ни странно, с большой тревогой…»
Вечерами мы собирались на даче Федора.
Приезжали к нам в гости друзья-философы — П. Ф. Юдин, М. Б. Митин, Н. А. Вознесенский. Приезжал богатырь П. А. Козловский (Ждаркин), уже директор крупного совхоза. Пели. Играли в волейбол. Были тогда молодыми, полными сил. И казалось, молодость эта не иссякнет никогда…
Война надолго разлучила нас с Панферовым. Должен откровенно сказать, что послевоенная его трилогия («Борьба за мир», «В стране поверженных» и «Большое искусство») мне не понравилась. Я прямо сказал ему об этом, и
