Хотя Лубенцов ни о чем не спрашивал, а так только - поддерживал разговор, Мышкин мимоходом сказал, что у Кольцовой роман с одним из корпусных начальников.
- С каким? - спросил Лубенцов, густо покраснев.
- С Красиковым.
Лубенцова почему-то задело именно то обстоятельство, что это был Красиков. Лубенцов видел полковника несколько раз. То был пожилой, очень резкий и самонадеянный, хотя, безусловно, и энергичный и храбрый офицер. Гвардии майору сразу же показалось, что он и раньше недолюбливал Красикова, хотя ничего подобного не было.
Стараясь не думать об этом, Лубенцов обратился к Мещерскому:
- Саша, прочтите что-нибудь. Настроение какое-то смутное, впору стихи слушать.
Мещерский сконфузился.
- Что вы, товарищ гвардии майор! - сказал он. - Нам уже время идти... - он поднялся было со стула, но Лубенцов удержал его.
Чохов крайне удивился. "Стихи пишет!" - подумал он о Мещерском не без почтения. Нахохлившийся в углу Оганесян впервые за все время заговорил, присоединяясь к просьбе Лубенцова. Вика тоже не осталась равнодушной и сказала:
- Прочтите, мы вас просим.
- Я вам прочитаю "Тёркина", - сказал Мещерский. - В журнале "Красноармеец" напечатаны главы*.
_______________
* "Василий Тёркин", поэма А. Твардовского.
Все обрадовались. Тёркин, этот удалой и мудрый солдат, мастер на все руки, был любимцем фронтовиков, и уже самое его имя вызывало на лице почти у каждого солдата веселую, лукавую и даже горделивую улыбку, словно именно с него, с этого солдата, был списан поэтом Василий Тёркин.
Мещерский начал читать, и вскоре все подпали под обаяние неповторимой разговорной интонации этих простых и теплых строк:
Есть закон - служить до срока,
Служба - труд, солдат не гость.
Есть отбой - уснул глубоко,
Есть подъем - вскочил, как гвоздь.
Есть война - солдат воюет.
Лют противник - сам лютует.
Есть сигнал: Вперед! - Вперед.
Есть приказ: Умри! - Умрет.
. . . . . . . . . . . . . . .
А еще добавим к слову:
Жив-здоров герой пока,
Но отнюдь не заколдован
От осколка-дурака,
От любой поганой пули,
Что, быть может, наугад,
Как пришлось, летят вслепую,
Подвернулся - точка, брат.
Ветер злой навстречу пышет,
Жизнь, как веточку, колышет.
Каждый день и час грозя.
Кто доскажет, кто дослышит
Угадать вперед нельзя.
Воронин шумно вздохнул и попросил почитать еще. Мещерский прочитал популярные среди солдат стихи "Жди меня" и другие. Под конец Лубенцов сказал:
- Вспомните что-нибудь свое, Саша. Вот то, про разведчиков.
Лицо Мещерского сразу стало серьезным. Подумав, он начал тихим голосом, совсем не так воодушевленно и громко, как до того:
В молчании торжественном и строгом
Они ушли по тропам и дорогам
Родимой исстрадавшейся земли.
И матери в тревоге и печали
Им письма материнские писали,
Но только эти письма не дошли.
Разведчики ушли и не вернулись,
Над ними ветхи елочек сомкнулись,
Над ними плачет вешняя вода.
Над ними, над немыми, над родными,
В туманном небе, в предрассветном дыме
Горит, не гаснет алая звезда...
Стихи понравились.
- Как в книжке, - сказал Воронин.
Лубенцов, любовно глядя на смущенного похвалами Мещерского, почувствовал страх за него. "Никуда парня не буду больше посылать, - решил Лубенцов, - уж теперь никуда... Меня убьет, не так жалко. А он поэт. Прославится, может быть, после войны, напишет что-нибудь замечательное".
- Вы люди занятые, - сказал Лубенцов, - вам думать некогда... А я вот, лежа на койке без дела, все думаю и думаю целыми днями. Мы даже сами еще не понимаем, что мы сделали и в какую силу выросли. Знаете, завидую я Мещерскому: он стихи сочиняет!.. А просто говорить людям хорошие слова, не в рифму - еще обидятся или засмеют. И обнять всех хочется, да как-то неловко. Я бы сестрицу обнял, да боюсь, подумает, что у меня другое на уме.
Сестричка при этих словах пунцово покраснела и пулей вылетела из палатки.
- Кажись, она не возражает насчет обнимки-то, - засмеялся старшина Воронин.
Вика принужденно улыбнулась этой, по ее мнению, неуместной шутке. Она слушала Лубенцова с большим вниманием.
Лубенцов, не привыкший к сердечным излияниям, смутился и перешел к делам. Он спросил у Оганесяна, сохранилось ли немецкое руководство по пользованию фаустпатроном. Дело в том, что немцы, отступая, бросают огромное количество этих своеобразных противотанковых снарядов, но наши солдаты не все умеют ими пользоваться.
- Надо, - сказал гвардии майор, - перевести руководство на русский язык, отпечатать в нашей дивизионной типографии и распространить среди солдат... Пусть научатся, пригодится.
Оганесян и Мещерский обещали доложить о предложении гвардии майора командиру дивизии.
Чохову почему-то не хотелось уходить. Гвардии майора окружала атмосфера какого-то особого спокойствия, добросердечности, взаимной дружественной симпатии.
Однако пора было идти.
- Где стоит ваш батальон? - спросил Лубенцов.
- Недалеко, - сказал Чохов, - у помещицы остановились. Богатая, ведьма! Там у нее картины висят повсюду.
Что тут вдруг случилось с дотоле молчаливым переводчиком! Он вскочил, схватил Чохова за руку и воскликнул:
- Картины? Какие?
На этот невразумительный вопрос Чохов уже не смог ответить.
- Какие! - сказал Чохов. - Не знаю, какие. Разные.
- Где это? Я к вам сегодня приду.
Все посмеивались над горячностью искусствоведа.
Чохов сказал:
- Приходите. Мы стоим вот в той деревне. Отсюда видать. Кирха торчит.
Чохов вышел на крыльцо, отвязал коня, вскочил в седло и поскакал к себе в рогу.
VI
Подъезжая к усадьбе, Чохов услышал солдатский хохот и веселые женские голоса.
Он нахмурился, стегнул плеткой по крутому лошадиному боку, рысью проехал мимо порядком струхнувшего часового и рывком остановил коня посреди двора.
Гогоберидзе, дежуривший по роте, отскочил, как ошпаренный от красавицы-голландки и крикнул не своим голосом:
- Встать! Смирно!
Смех моментально затих. Все встали. Следом за солдатами, немного напуганные, вскочили и гости.
Не слезая с коня, Чохов обратился к старшине:
- Что за веселье?
Годунов, сохраняя молодецкий вид, поспешил ответить:
- Это, товарищ капитан, не немцы... Это все французы да голландцы... Они тут батраками работали. Все наши, то есть рабочие люди, товарищ капитан. Пострадали от фашистов...
Чохов сказал:
- Вольно!
Он спрыгнул с коня и прошел в дом.
Здесь в одной из комнат сидели друг против друга помещица и Сливенко. Возле кресла Сливенко стоял незнакомый Чохову молодой человек в поношенном джемпере и синей фуражке. Если бы не землистое от страха лицо старухи, можно было бы подумать, что тут встретились знакомые.
