– Я буду жирной точкой в твоей петербургской карьере.
Ни мое безденежье, ни мой продавленный матрас меня не смущал. Women are the same.
Спустя несколько дней Сесилия закатила у себя дома вечеринку. Праздники у иностранцев радуют отсутствием такого исконно русского дибилизма, как застолье. Статичные посиделки вокруг холодца с водкой у них заменены броуновским движением частиц, оказавшихся в одном помещении. Кухня превращается в бар, где каждый обслуживает себя сам, народ кучкуется, выпивает, танцует, наслаждается демократизмом свободного времяпрепровождения.
Сесилия накупила пива с чипсами, пригласила всю нашу компанию и своих друзей. Охранники, сидящие в шведском переулке, наверное, видали всякое, но все равно делали настороженные лица, когда пропускали мимо себя таких персонажей как я или Жека. Рожи у нас были явно не дипломатические.
В квартире было два туалета, столовая, Сашечка сразу же поинтересовался у хозяйки, не сдаст ли она ему комнатку на пару месяцев. Пришел Сесилин друг, американец, с которым у них закручивалась любовь-морковь.
– Ты какой-то грустный! – обратилась она ко мне.
– Не выспался.
– От этого спасает крепкий алкоголь.
– А у тебя есть что-нибудь помимо пива?
– Пойдем.
Она провела меня в столовую, открыла чуланную дверь, зажгла свет. Помещение, размером с лифт, было разграфлено полками, на которых стояли бутылки. Коричневели коньяки, пыжились бутылки с водкой, красно-белые вина покоились в стеклянной таре, которая у советского человека ассоциируется с портвейном. Ром, ликер, текилла, джин? Я позабыл о том, что не пил уже больше года.
– Можно пожить в этой коморке пару дней?
Долго не мог выбрать. Хотелось пить что-то одно. Решив не выпендриваться, взял бутылку виски (1 л. по моей версии, 0,7 л. по Жекиной), и всю ее приголубил. Где-то посередине этого процесса Сесилия выловила меня в коридоре.
– Я хочу тебе что-то сказать.
Пауза.
– Нет, потом.
Я напился. И немудрено. Ушел тогда, когда в бутылке не осталось ничего, кроме запаха. Ушел без носков, которые затерялись в каком-то углу. Без тех носков, что надевались на ноги. Пересекая декабрьской ночью площадь Искусств, я ставил ботинки, в которых затвердевали голые ступни, на тротуары, мощенные яковлевскими кирпичами. Пытался, пока пьян, честно признаться самому себе: я самоутверждаюсь, или мне действительно нужна эта женщина? Изначальный импульс был навязан извне захмелевшей Лизой. Импульс породил действия. Никакой любви не было. Был интерес хирурга, препарирующего пациента с неизвестной науке болезнью шведянкой. Я чувствовал себя моральным уродом, который идет на поводу даже не похоти, а мужских амбиций. В компании Павлик слыл ловеласом, требовалось подтвердить свой статус. Когда я это осознал, когда честно самому себе в этом признался, что-то щелкнуло внутри, лопнул шланг, выпуская пар эмоций. Я очистил образ от шведско-консульской кожуры, получив красивую женщину, которой оставалось пробыть в Питере уже меньше месяца. Срать на ментальность и разные социальные уровни. Я М, она Ж. Все остальное не имеет значения. В этот момент я почувствовал, что во мне зарождается новое чувство.
Дома Павлик вонзился в матрас и вырубился. Проснулся посреди ночи от гула в мозгу. Это дребезжал звонок входной двери.
После моего ухода Жека погрузил в машину Сашечку и Никиту Попова, и отправился на улицу Короленко. Думаю, окна в автомобиле запотевали во время их вояжа, потому что кровь трех организмов была ускорена по максимуму за счет безудержных возлияний. Никита долго воевал с дверью, пытаясь по робингудовски поразить мишень, коей являлась замочная скважина, с помощью ключа. Жека приехал ко мне, позвонил несколько раз – тщетно. Сознание мое пребывало во сласти тягучих сновидений. Жека вернулся к Никите, но там его встретила гробовая тишина и скрипы зимней питерской ночи: тела приняли горизонтальное положение, и заставить их подняться не смог бы даже удар током. Тогда Жека опять вернулся ко мне, утопил пальцем звонок в стене, прислонился к нему лбом и заснул как мерин, наполнив пространство квартиры дребезгом надрывающегося электрического колокола. Жеке было не привыкать. Работая на стройке, он частенько садился на лесах с молотком в руке и каской на голове, упирался черепом в кирпичную кладку и вырубался. Прорабы не могли просечь – работает человек, или рассматривает свои говнодавы. То что, человек мог в таком положении спать, они даже не догадывались.
На следующее утро мы отправились на Большую конюшенную улицу, где проходил фестиваль мороженого. Не было даже сил смеяться над опухшими личиками друг друга. Затарившись ведерками с холодной и сладкой массой, мы плюхнулись в пластмассовые кресла. Дети, вооружившись родителями, роились возле рефрижераторных сот. Молочный мед, нежный пломбир, упакованный в брикеты различной формы, массы и размера, выменивался на деньги. Я остужал нутро, отправляя в желудок любимое лакомство Хоттабыча, и тупо смотрел на праздничную толпу. В двух шагах отсюда спала Сесилия.
Между стекол в окнах сквозит
Свежий ветер тонкий и узкий
Где-то в консульстве консул сидит
Говорящий немного по-русски
Через день приехали молодцы за холодильником и Лениным. При костюмах и галстуках, с руками, вымытыми мылом «Safeguard». На отливающем бликами микроавтобусе, внутри которого было чисто, как в частной зубоврачебной клинике.
– Нас Сесилия попросила забрать что-то.
Я похихикал.
– Ну пойдемте, покажу вам ЧТО-ТО, что нужно забрать.
Когда они тащили холодильник, они еще не ругались. Просто надрывались, как безголосые поп-певцы, которым выдалось петь не под фанеру.
– На кой хрен ей неработающий холодильник? – ворчал тот, что постарше. – Я такой даже на дачу не поставил бы.
«Мальчики, – думал я, – вы привыкли жить у кормушки, как русские Ваньки в кукольной форме, охраняющие консульство США. Back to reality».
Ругаться они стали, протащив по коридору Ленина и увидев, во что превратились их отхимчищенные костюмы. Я сжалился и пустил дядьков на кухню к раковине.
– Все? – с нескрываемой надеждой в голосе спросили они.
– Нет, еще вот это, – я показал на свой продавленный матрас.
Парни сморщились, как позапрошлогодний картофель.
– Шучу, – приободрил я их, и выпроводил за дверь. Сесилия получила причитающиеся ей товары.
Она говорила “вилька”, “бутилька”, “футболька”. Это мягкое л придавало ее речи что-то детское. Похорошевшая Астрид Лингрен, выучившая русский язык. Ее отец играл на саксе. В самом начале нашего знакомства, Сесилия призналась, что единственная вещь, от которой она действительно тащится по жизни – это саксофон. Жалею, что не посоветовал ей посмотреть «Такси-блюз» Лунгина. Жалею, что не умею играть на инструменте, который как консервный нож вскрывает жестянки человеческих душ.
