И вместе с еще более чем сотней участников этого собрания очутился в тюрьме, в Лефортовской полицейской части.
Март! Для легочных больных, для чахоточных этот первый весенний месяц очень часто оборачивается последней в жизни весной.
А если прибавить к весенним дуновениям спертый воздух битком набитых камер, вонь и тюремную похлебку…
Если вспомнить, что едва минул год с того времени, когда, обессиленный болезнью, этот сильный, мужественный человек вынужден был согласиться на пребывание в санатории, так как туберкулез уже истачивал легкие.
Если вспомнить, что он не долечился, да и не отдохнул тогда как следует, а сразу ринулся в самую гущу событий – стачек, митингов, восстаний, то новое заключение могло кончиться тюремной больницей. А в них не лечили. И особенно чахоточных.
Виктор Павлович Ногин, Михаил Николаевич Покровский, Анна Адольфовна подняли на ноги Московский комитет. Иннокентий не может оставаться в тюрьме. Он уже не встает с нар. И с каждым днем ему все хуже и хуже.
Московский комитет решил: Дубровинский и Анна Адольфовна должны подать прошение на имя министра внутренних дел.
Они должны настаивать на том, чтобы взамен любого наказания Дубровинского выслали из пределов России.
Конечно, все это должно аргументироваться состоянием здоровья. Иосиф Федорович обязан найти силы и обратиться официально к тюремному врачу за справкой. Пусть его освидетельствуют.
Иного выхода тогда не было.
Конечно, отвратительно снова писать «ваше высокопревосходительство… покорнейше прошу…». И это после 1905 года, после Пресни…
Ничего, он не должен сейчас расстраиваться по таким пустякам. Товарищи считают, что Иннокентий им очень нужен. А это лучшее лекарство.
И он написал. Он обратился к врачу.
Дубровинский не тешил себя напрасными иллюзиями. И менее всего верил в гуманность палачей. Сколько безвестных могил разбросано по Руси, могил, оставшихся последней скрижалью тем, кто был «гуманно» умерщвлен царскими опричниками! Вспомнился Ванеев. Он не был с ним знаком, о нем рассказывал Ильич. Енисейская ссылка доконала этого чудесного человека. И стража милостиво дала ему умереть «на руках» товарищей. А Леонид Радин?.. Не стоит перечислять…
Прошение написано. И он его пошлет. Это приказ Московского комитета, а он привык подчиняться партийной дисциплине.
И конечно, Анна немедля поддержит его ходатайство. Но прежде всего, что скажет доктор Савицкий? Ведь он как-никак тюремный врач. И наверное, проводил в мир иной не один десяток таких вот, как Инок, чахоточных. Ему ль привыкать?
Да и министры внутренних дел отнюдь не милосердные сестры. Об охранке и говорить нечего. Если уж что и поможет, так это отголоски былого страха у царских чиновников. Они еще не верят в свою победу, хотя уже и затопили Россию рабочей кровью. Конечно, департамент полиции хорошо знает, кто такой Иосиф Дубровинский. Его «Дело» пухнет год от года. Но с оружием в руках он, слава богу, не попался, «анархизм» ему не пришьешь. Значит, нельзя с ним расправиться по законам карателей. Нужно судить. А это волокитно, тем более что жандармские следователи прекрасно усвоили его манеру разговора с ними. Разговор простой – молчание.
Сгноить в Лефортовском полицейском доме? Не дадут. Охранка понимает – за Дубровинским стоит армия рабочих-партийцев. За его судьбой следят.
А ведь революция еще продолжается, и кто знает!..
Слабая, конечно, надежда. Но все же, может быть, правительство и пойдет на то, чтобы удалить из страны такого опасного, неисправимого смутьяна.
И приговор ему поспешили вынести – ссылка в Вологодскую губернию. Но ведь полицейские и сами не верят, что Дубровинский задержится там надолго. Сбежит!..
Большевики наловчились бегать. Ловят немногих, большинство благополучно уходит за границу или в подполье.
Иосиф Федорович не считал дней. Ему показалось, что минула неделя, а может быть, и полмесяца с того момента, как доктор Савицкий освидетельствовал его в приемном покое той же Лефортовской части.
И вот, наконец, заключение:
«Осмотр № 336
1907 года, апреля 3-го дня, вследствие отношения господина смотрителя Лефортовского полицейского дома от 3 апреля за № 875, в приемном покое Лефортовской части свидетельствовал я состояние здоровья мещанина Иосифа Дубровинского, содержащегося в камерах для арестованных при Лефортовском полицейском доме, причем оказалось: Дубровинский, 29 лет от роду, малокровный, среднего телосложения, слабого питания, жалуется на кашель, боли в груди и на лихорадочное состояние. По словам Дубровинского, он около шести лет страдает кашлем, который по временам осложняется кровохарканьем. При осмотре в 10 часов утра температура тела несколько повышена (37,7); пульс слабого наполнения, учащен, 120 ударов в минуту. В верхних долях легких замечаются рассеянные сухие и влажные хрипы. На основании исследования следует полагать, что Дубровинский страдает катаром легочных верхушек. Продолжительное содержание Дубровинского под стражею при неблагоприятной гигиенической обстановке может обострить легочный процесс, которым он страдает.
Врач Лефортовской части Савицкий».
Дубровинскому не нужно было притворяться больным, он был болен. Очень болен. Заключение тюремного врача скорее смазывало действительную картину его заболевания, нежели что-то преувеличивало. Савицкий прямо не настаивал на изменении условий «содержания под стражей», он констатировал только – процесс в легких может обостриться. Остальное на усмотрение начальства.
Дубровинский еще раз перечитал заключение, приложил его к прошению на имя министра внутренних дел и… горько улыбнулся. Ведь он обрадовался этой справке! Как печально звучит старая истина, что нет худа без добра. Он не обманывал себя, знал, что если даже ему и на сей раз удастся вырваться на волю, то это не поможет его здоровью. Но не о нем он беспокоился. И не кашель, и боли в груди, и кровяные пятна на платке будут заботить его там, за стенами тюрьмы.
Прошение пошло по инстанциям. Дубровинский заставлял себя не думать о нем, не возлагать на эту бумажку особых надежд.
Опять потянулись унылые тюремные дни. И снова утром он заходился в кашле, а потом мучительно долго не мог отдышаться, не мог найти сил, чтобы встать с нар.
Приближалась середина апреля. В иные годы апрель в Москве бывает даже жаркий, но в том году и можайский лед прошел, а небо бороздят серые, не по-весеннему низкие облака. И землю исхлестывают злые, холодные дожди. По стенам камеры, особенно в углах, расползается плесень. Дубровинский часами сидит на табуретке, упершись руками в колено, – так немного легче втягивать в себя воздух.
