Но вернусь к Татьяне Григорьевне. Еще одна работа ее – подготовка издания небольшой книжки стихов Байрона, которая в 1967 году вышла в серии «Сокровища лирической поэзии». Тут пришлось Татьяне Григорьевне пойти на некоторые компромиссы. В книгу попала пара-тройка переводов Вильгельма Левика, «гения банальности» как она его прозвала. Он был из числа переводчиков, живущих по принципу «не стой на виду, а не то переведу».
В сборник вошло даже одно стихотворение в занудном переводе Георгия Шенгели, который наклепал за свою жизнь несколько полных собраний сочинений разных поэтов, что-то с оригиналов, что-то с подстрочников, но, по выражению Эткинда, «читать это можно только под страхом смертной казни».
Когда я спросил Т. Г., почему она, как титульный редактор, взяла в книжку этот перевод, которым, к тому же, книга открывается, она сказала, что только 12 строчек взять у того, кто «перепёр на язык родных осин» полного Байрона, было даже отважным поступком с её стороны. Тем более, что издательский редактор, наш милейший Б. Б. Томашевский, просил её включить хоть что-то, аргументируя тем, что вот несколько раз прибегала в издательство вдова Шенгели, что он всё же покойник.
На это Т. Г. сказала: «Боба, дорогой, у каждого есть свой покойник, о котором надо позаботиться: у неё Шенгели, а у меня – Байрон». Но эти злосчастные 12 строк всё-таки взяла.
Наш Борис Борисович был очень скрупулёзным редактором, обращал пристальнейшее внимание на детали, так что после него уж точно никаких явных огрехов в переводе обнаружить было нельзя. Но порой из упрямства и «излишней учёности» наши переводы портил. Широко образованный, был он человеком к тому же достаточно громким. Спорить обожал!
«…Томашевский,
С которым мы вдвоём, как ни придёшь,
Дом Книги криками вгоняем в дрожь». [65]
Походил он на пожилого, но вполне задиристого петушка.
* * *
В 1974 году Е. Г. Эткинд опять подвергся травле со стороны властей. Когда его в один день исключили из Союза Писателей и уволили из Педагогического института, многие коллеги, хоть профессора, хоть писатели, из трусости переходили на другую сторону улицы. А Борис Борисович, который чуть ли не на всех обсуждениях был яростным оппонентом Ефима Григорьевича, пришел к Эткинду с бутылкой водки и предложил «запить это дело и плюнуть!», что и было тут же сделано.
* * *
Лет за пятнадцать до этого, в мае 1960 года назначен был в Доме Писателей вечер американской поэзии. Я предполагал прочесть на нём только что переведённого мной «Ворона» Эдгара По.
Я предчувствовал, что после этого чтения на меня посыплются бомбы. В большом, шестисотместном зале Дома Писателей могло поместиться немало людей, державшихся за традицию. Я понимал, что рефрен Эдгара, знаменитое «Nevermore», переданное мной с сохранением безнадёжности, как главного лирического мотива, но и с сохранением сходного с подлинным звучания, – «Не вернуть» [66], нарушает все традиции, требовавшие ставить тут либо дурацкое, как вот у Брюсова, «больше никогда», либо делать вид, что ворон так по-русски каркать и не научился. И в русском тексте, как у Бальмонта, или М. Зенкевича, ворон говорит упрямо всё тот же (или то же?) «невермор». (Я к этому русскому «невермор» видел прежде всего одну обязательную рифму – Беломор, и одну необязательную – Черномор).
Но бомбы попали в меня и Эдгара По совсем не оттуда, откуда я ждал их. За два дня до назначенного вечера американский лётчик-разведчик Пауэрс был «сбит» ракетой советских войск ПВО где-то над Свердловском и взят в плен. Как говорил мне мой приятель, с которым я познакомился уже в эмиграции, Артур Вернер, служивший как раз тогда в армии в том самом районе в должности планшетиста, а потом говорили и другие бывшие военные, той ракетой сначала был уничтожен охотившийся за Пауэрсом советский истребитель. А уж обломки этого истребителя и повредили самолёт американца так, что ему пришлось сесть на колхозное поле. В связи с этим событием, вечер американской поэзии немедленно отменили. Уже сравнительно недавно, лет через тридцать после этого события я написал шуточные стихи…
Воронья исторья
Баллада о том, как ракетчики в 1960 году сбили эдгаровского Ворона, и о том, как тридцать лет спустя его ещё и оклеветали (заодно с Синявскими) в лживых мимуяррррах
Как-то в небо над Свердловском, залетел U-2 неловко,
(Видно в Штатах подготовка лётчиков – сплошной позор)
И советский истребитель (за подробности простите)
Полетел за ним как витязь, – но не состоялся спор,
Сбит советской же ракетой, асс советский под забор
Бух! Взлетит ли? Невермор.
Но осколки крыльев грозных грохнулись с высот морозных,
И середь полей колхозных янки сел и сдался он.
…Дом писателей в то время, вечер затевал по теме
'Переводы из поэтов США', – а тут такой позор!
И, приказами инстанций, заменён на вечер танцев,
Был тот вечер, чтоб с тех пор
Безо всяких предпочтений, от американских чтений
Не осталось даже тени в Ленинграде – НЕВЕРМОР!!!
Был задет ракетой меткой сам Ефим Григорьич Эткинд,
Бен, Бетаки, Комарова, С. Петров и Щербаков,
Так стукач Ве. Ге. Адмони помешал моей вороне,
Прозвучать в пристойном тоне возле невских берегов,
Он, в писательском загоне возле невских берегов,
Каркнул: 'Пррроиски врррагов!'
…
Но история 'с приветом' не кончается на этом.
Тридцать лет прошло, и что же? Ворон с книжкой прилетел,
Я как раз сидел с бутылкой, сонно тыкал в сёмгу вилкой,
И раздумывал, зачем же он сюда в Париж летел?
Это чьи ты, дурень старый, приволок мне мемуары?
'Кто послал тебя, базаром отрывать меня от дел?
Ворон: (театральным шопотом): Воронелл…
И среди пустого сада, крылышки сложив как надо,
За отсутствием Паллады, оглядевшись, сел на ель,
Я ж, наученный Эдгаром, понял: это он – не даром,
Задавать ему вопросы надо, несмотря на хмель:
'Старый Ворон, ты – свидетель в том, что знают даже дети:
Кто хвастливей всех на свете, кто рифмует с дубом ель?
Гаркнул Ворон: 'Воронель!!!' [67]
Когда Н. П. Акимов, художественный руководитель Театра Комедии, сделал вместе с Т. Г. Гнедич блестящую инсценировку «Дон-Жуана», и началась работа над спектаклем, Т. Г. стала меня часто брать с собой на репетиции, и я перезнакомился с несколькими актёрами (и главное – актрисами театра.)
