побежала рысью. Холод был ужасным. Ехали мы долго. Пересекая Неву, я оглянулась на зловещий и трагический силуэт Петропавловской крепости. В ней было погребено все мое счастье! Мой любимый лежал там не покрытый подбитой горностаем мантией из золотой парчи, а с мученическим венцом вместо короны; он был сброшен в общую уму, вместе с ворами и убийцами. Ах, я дорого платила за былое счастье…
К восьми часам вечера мы доехали до островов, Стрелка которых была раньше приятным местом весенних прогулок. Сани остановились недалеко от дома, где прежде располагался Яхтклуб. Надо было пройти несколько метров пешком. Снег был таким глубоким, что ноги проваливались в него по колено, и он набился в наши валенки. Мы дошли до домика; молодой граф свистнул особым образом, и дверь тотчас открылась. Мы вошли в жарко натопленную темную кухню, где, после сильного холода, я задохнулась. Меня провели в соседнюю комнату, и мой спутник представил мне г-жу Андреевскую, жену артиллерийского офицера, которая пробиралась к мужу в Финляндию и должна была отправиться в путь вместе с нами. Через несколько секунд вошел хмурого вида мужчина, контрабандист, и вручил графу Шувалову два браунинга, которые тот рассовал по карманам своего пальто. Потом нас, даму и меня, усадили спиной к лошади в маленькие низкие санки на сено, а мой чемодан поставили мне в ноги. Контрабандист, управлявший санями, сел спина к спине с г-жой Андреевской, а я оперлась о спину графа Шувалова. Лошадь, сани и мы все были накрыты белыми простынями – предосторожность, которую я поняла позже.
Было около девяти часов вечера, когда мы спустились на лед Финского залива. Яростно свистел ветер, мороз дошел до 30 градусов ниже нуля. Закружились хлопья снега. Наш проводник обрадовался им, как гарантии безопасности. Через два часа, примерно в одиннадцать часов вечера, я не выдержала. Несмотря на две пары шерстяных чулок и валенки, мои ноги замерзли и онемели. Я попросила остановить сани и слезла с них; я шла с трудом, снег был неровным, и я спотыкалась на каждом шагу. Снег и ветер кололи мне лицо, несмотря на оренбургский платок, в который я куталась. Наконец я снова заняла свое место на санях. Около полуночи мы заметили форты Кронштадта, прожектора которых ярко горели. Вдруг нас ослепил луч света. Сани остановились, и на несколько минут мы превратились в огромную неподвижную глыбу снега. Потом луч отвернулся, мы снова оказались в темноте, и тогда я поняла, зачем нас накрыли белыми простынями. Когда мы миновали форт Тотлебен, Шувалов перекрестился и сказал:
– Теперь опасность позади; вы знаете, большевики специально светят прожекторами, чтобы перехватывать беглецов вроде нас. Тогда – немедленная смерть…
Мы ехали до четырех часов утра. Когда достигли финляндского берега в Териоки, еще стояла темная ночь. Лошадь, почувствовав приближение конца пути, побежала быстрее. Мы остановились перед каким-то домом; граф Шувалов позвонил в дверь, и нам тотчас открыли. Он представил мне своего товарища Лукина, морского офицера и одного из руководителей разветвленной антибольшевистской организации. К нам вышла его жена, женщина с симпатичным и милым лицом. С г-жой Андреевской она была знакома, но, обращаясь ко мне, робко спросила:
– Могу я узнать, с кем имею честь…
Я назвалась. Она воздела руки к небу и воскликнула:
– Господи! Я не поняла! Я спрашивала себя, чьи это глаза, проникнутые такой глубокой скорбью! Меня поразил ваш печальный взгляд. Мы уже знаем о страшном горе, повергшем в траур всю Россию.
Она окружила меня своими заботами, напоила очень горячим чаем, уступила свою кровать. Не могу передать, как меня растрогала эта молодая женщина. Спать я не могла, но мне было очень приятно тепло постели. Я злилась на себя за это физическое ощущение. То чувство осталось во мне навсегда: когда я вдыхаю аромат цветка, чувствую согревающий меня солнечный луч, когда ем вкусный фрукт, я говорю себе, что не имею на это права после стольких несчастий.
Следующий день был воскресенье. Многочисленные русские, жившие в Териоках, узнав о моем приезде, заказали панихиду по четырем великим князьям. Мы пошли туда с г-жой Лукиной и ее мужем, и я ощутила спонтанный порыв симпатии и сочувствия присутствующих ко мне. Финская комендатура была ко мне столь же милосердна, как и к моим дочерям. Вместо того чтобы просидеть сорок дней в карантине, я в тот же день выехала в Выборг и в девять часов вечера прибыла в отель «Андреа».
Добрый Михаил Виландт, уже пять недель находившийся в Финляндии вместе с Петром Дурново, встретил меня и заставил замолчать оркестр, пока я шла через холл в свой номер. Петр Дурново уехал в Гельсингфорс и должен был вернуться на следующий день. Я заперла дверь и приняла лишь Александра Трепова, бывшего председателя Совета министров, которого великий князь очень уважал, и его жену. Оба они искренне разделили мою скорбь. Также я встретилась с капитаном Гершельмалом, сопровождавшим девочек в Финляндию. Он сказал мне:
– Мы поклялись отомстить за смерть великого князя.
– Ах, мой дорогой друг, – ответила я, – что даст ваша месть? Неужели вы думаете, что она способна хоть на мгновение смягчить мое страшное горе?
На следующий день состоялась новая панихида по великим князьям; служил архиепископ Финляндский. Церковь была полна. Мне было крайне тяжело видеть столько народу, несмотря на выражаемое мне сочувствие. Я хотела побыть одна, мне не терпелось увидеть детей.
Петр Дурново, вернувшись из Гельсингфорса, сразу пришел ко мне. Он буквально рвал волосы от отчаяния и злости, потому что испытывал к великому князю почтение и преданность, так усиливавшие его скорбь.
Я села на поезд Выборг – Иматра в четыре часа дня, сопровождаемая Михаилом Виландтом. Петр Дурново предупредил г-жу Харину, чтобы она немного подготовила девочек к моему приезду. Она начала очень издалека, сказала им, что ходят слухи, будто их папа заболел, а мама, возможно, приедет их повидать…
– О, если папе хоть немного нездоровится, – воскликнули девочки, – на приезд мамы рассчитывать не стоит: она никогда его не бросит, если он заболел…
Г-жа Харина не решилась их предупредить иначе. Она подумала, что я своей нежностью смогу лучше залечить страшную рану, которую получат их юные сердца, так плохо подготовленные к подобным страданиям!
Приехав в Иматру в шесть тридцать вечера, мы нашли на вокзале г-жу Харину. Я видела ее всего лишь раз в июле 1917 года у Е.В. Пономаревой на лекции Кони. Красивая, умная, симпатичная, образованная, она быстро завоевала сердца моих дочерей. Она поцеловала
