Василий Головнин - Записки капитана флота

Мы часто говорили между собой, что и писатель романов едва ли мог бы прибрать и соединить столько несчастных для своих лиц приключений, сколько в самом деле над нами совершается, почему иногда шутили над господином Муром, который был моложе нас, а притом человек видный, статный и красивый собой, советуя ему постараться вскружить голову какой-нибудь знатной японке, чтобы посредством ее помощи уйти нам из Японии и ее склонить бежать с собой. Тогда наши приключения были бы совершенно уже романические, теперь же недостает только женских ролей.

Перед отправлением назначенного ехать в столицу чиновника приводили нас к буньиосу. Он желал, чтобы сему чиновнику показали мы, каким образом европейцы носят свои шпаги и шляпы, почему оные и велел принести. Любопытство их и желание знать всякую безделицу до того простиралось, что они нас спрашивали, что значит, если офицер наденет шляпу вдоль, все ли их носят поперек, и всегда ли углом вперед или иногда назад. Они удивлялись и, казалось, не верили нам, когда мы им сказали, что в строю для вида и порядка офицеры носят таким образом шляпы, впрочем, кто как хочет, а в чинах и в достоинстве это никакой разности не показывает. После сего дошло дело до матросов: каким образом они носят свои шляпы.

Говоря о шляпах, я должен рассказать здесь одно странное происшествие. Когда японцы нас брали в Кунашире, то у некоторых из наших матросов упали шляпы с головы, и японцы изрубили оные в разных местах саблями, а в Матсмае, когда мы содержались еще в клетках, они хотели, чтобы матросы их зашили, но те говорили, что без шила и без ножниц этого сделать нельзя, что, впрочем, тут нет ничего мудреного, и японцы сами могут зашить. Но они непременно хотели, чтобы русские зашили их, почему хотя прежде иголок нам в руки не давали, но теперь решились дать и шило и ножницы. Японцы, искусные во всех рукоделиях, могли бы зашить шляпы лучше наших матросов, но, мы полагаем, сделали это для того, чтобы в столице сказать, если спросят, почему шляпы перерезаны и зашиты, что русские сами это сделали, не сказывая, впрочем, когда и по какой причине, ибо, в противном случае, солдаты их за храбрость, оказанную над шляпами, могли бы подвергнуться взысканию. После мы уже имели средства узнать, сколь тонки и оборотливы японцы в таких делах.

Наконец после всего, губернатор сказал, что живущим в столице любопытно будет видеть рост таких высоких людей, как русские, и что ему желательно было бы снять с нас меру (мы трое в Европе считались бы среднего роста, но между японцами были великанами; матросы же наши и в гвардии Его Императорского Величества были бы из первых, так какими исполинами они должны были казаться японцам), почему нас всех тогда же с величайшею точностью смерили и рост наш записали. Но этого было еще мало для любопытства японцев: они хотели послать наши портреты в столицу и поручили снять их Теске, о коем до сего времени мы и не знали, что он живописец. Теске нарисовал наши портреты тушью, но таким образом, что каждый из них годился для всех нас: кроме длинных наших бород, не было тут ничего похожего ни на одного из нас, однако же японцы отправили сии рисунки в столицу, и, верно, их там приняли и поставили в картинную галерею как портреты бывших в плену у них русских.

Дня за два до своего отъезда чиновник, отправлявшийся в столицу, приходил к нам, сказав, что пришел с нами проститься и посмотреть, каково мы живем, дабы мог он о содержании нашем дать отчет своему правительству. Притом уверял он нас, что будет всеми мерами стараться доставить нашему делу самое счастливое окончание, и, пожелав нам здоровья, нас оставил. Из Матсмая же поехал он в исходе декабря месяца, взяв с собою бывшего кунаширского начальника, помощника его, чиновника, давшего нам письмо на Итурупе, переводчиков курильского языка, употребленных при наших с ними переговорах, и несколько из здешних чиновников.

По отъезде их мы думали иметь покой, но ожидание наше было тщетно: чем более Теске успевал в нашем языке, тем более нам было трудов. Впрочем, он нам казался человеком добрым, откровенным, многое мы от него узнали, чего Кумаджеро никогда бы нам не сказал, да и ему иногда препятствовал рассказывать о некоторых вещах (однажды Теске хотел нам рассказать нечто о живущем у них в столице голландце Лаксмане, но Кумаджеро тотчас что-то проворчал сквозь зубы, и Теске замолчал). Вообще казалось, что Теске был расположен к нам лучше всех японцев, он редко приходил без какого-нибудь гостинца, да и губернатор стал еще снисходительнее к нам, причиною сему также был Теске. Теперь мы узнали, что он отправлял у него должность секретаря и был в большой доверенности, которую употребил в нашу пользу и внушил ему самое выгодное о нас мнение, несмотря на то что мы с ним частенько ссорились. Причиной нашим ссорам было не что другое, как несносное его любопытство, которым он докучал нам ужасным образом.

Японцы нам несколько раз говорили, что они ничего вдруг не делают, а все понемногу, и на самом деле подтверждали это: мы думали, что переводам нашим конец, но нет! Теске и Кумаджеро однажды принесли к нам написанную на японской бумаге следующую надпись: «Здесь был российский фрегат «Юнона» и назвал здешнее селение Селением Сомнения». Они сказали, что Хвостов в одном их селении прибил на стену медную доску с сей надписью, которой теперь нужно иметь им перевод.

Тут встретилось новое затруднение: что такое сомнение, что значит Селение Сомнения, в чем состояло это сомнение и почему селение так названо. Во-первых, японцы не скоро поняли настоящий смысл слова «сомнение», а во-вторых, и поняв оный, сами еще сомневались, так ли они понимают, ибо, по их мнению, никак нельзя употребить слова сего в таком виде и с такой надписью. Мы же, с нашей стороны, и сами, не разумея, что Хвостов хотел выразить словами «селение сомнения», не могли никак японцам изъяснить надлежащим образом надписи. Когда же мы их уверяли, что ни один русский не понял бы подлинных мыслей сочинителя сей надписи, почему он дал такое имя селению, то они, по-видимому, сомневались и думали, не обманываем ли мы их, желая утаить смысл, заключающийся в ней, который может быть для нас предосудителен. Надпись сия дня два или три нас занимала, но и по окончании перевода японцы остались в подозрении, что тут употреблена нами хитрость и что мы, конечно, скрыли что-нибудь для них важное.

Потом явилась к нам для перевода эпитафия, вырезанная штурманом Ловцовым подле местечка Немуро на дереве, под которым похоронено тело умершего от цинги команды его матроса во время зимования в том месте Лаксмана. Это дело кончено было в час, потому что японцы, без сомнения, имея уже перевод от самого Лаксмана, тотчас увидели сходство с нашим и успокоились.