Ему владелица отвечает:
– Занята бритва, Владимир Владимирович, и очень долго ещё будет занята.
– Понимаю, – ответил Маяковский, – слона бреете.
И ушёл».
Другие маяковсковеды связывают 1920 год с тем, что именно в том году с поэмой «Человек» познакомилась двадцатидвухлетняя студентка медицинского факультета Харьковского университета Раиса Яковлевна Черномордик (впоследствии более известная под псевдонимом Рита Райт– Ковалёва).
Харьковчан известили о том, что к ним приехал читать эту поэму… Нет, нет, не Маяковский! В воспоминаниях Риты Райт сказано так:
«Однажды на улицах появились афиши. Поэт-футурист Алексей Чичерин обещал "бархатным благовестом голоса "прочесть поэму Владимира Маяковского „Человек“.
Мы пошли большой компанией, заняли весь первый ряд, по каким-то контрамаркам.
Трудно было настроиться серьёзно, когда на эстраду вышел высокий человек с неправдоподобно раскосыми дикими глазами под великолепным размахом бровей, в дамском кимоно с узорами и большим бантом на груди.
Но он нахмурился в ответ нашим улыбкам, скрестил на груди полуголые мускулистые руки, набрал воздуху, и низкий, действительно бархатный, прекрасно поставленный голос, как орган, зарокотал – сначала тихо:
"Священнослужителя мира, отпустителя всех грехов – солнца ладонь на голове моей.
Благочестивейший из монашествующих – ночи облачение на плечах моих".
Потом громче, всё нарастая, нарастая:
"Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую.
Звенящей болью любовь замоля…"
Так я впервые слушала стихи Маяковского с голоса.
Мы помешались на Маяковском. Книг его у нас не было. По памяти восстанавливали целые куски, повторяя запомнившиеся на лету строчки».
И всё же самым важным событием 1920 года у биографов Маяковского считается завершение им работы над поэмой «150 000 000» – над той самой, которая, по словам самого Владимира Владимировича, ему «голову охватила». На её создание ушёл почти весь 1919 год. В автобиографических заметках «Я сам» главка «20-й ГОД» начинается так:
«Кончил «Сто пятьдесят миллионов». Печатаю без фамилии».
Странное намерение – при необыкновеннейшем самомнении, присущем Маяковскому, печатать новую поэму анонимно.
Почему? Зачем?
В автобиографических заметках «Я сам» поэт, вроде бы, ответил:
«Хочу, чтоб каждый дописывал и лучшил».
Если поэму надо «дописывать» и к тому же «улучшать», значит, она недописанная, незавершённая? Зачем же тогда её печатать?
Что же это за произведение такое?
Начинается оно с пролога, в котором с первых же строк заявляется, что в самовосхвалении можно упрекнуть кого угодно, но только не автора «этой поэмы»:
«150 000 000 мастера этой поэмы имя…
150 000 000 говорят губами моими…
Кто назовёт земли гениального автора?
Так / и этой / моей / поэмы / никто не сочинитель».
Впрочем, уже в первой главе начинают звучать старые, хорошо знакомые публике лозунги футуристов, призывавшие «издинамитить старое», то есть без малейшего сожаления уничтожить всё «старьё».
Что же предлагал читателям «анонимный» автор?
Сначала (уже в самом первом четверостишии) он приравнял поэзию к оружию, так как нашёл в стихах боевую, воинствующую суть:
«Пуля – ритм. / Рифма – огонь из здания в здание».
Впрочем, тут же (во втором четверостишии) он, вроде бы, успокоил читателей, сказав о своей поэме:
«… идея одна у неё – / сиять в настоящее завтра».
Затем, обращаясь ко всем жителям страны («ВСЕМ! /ВСЕМ!/ ВСЕМ!»), призвал:
«Всем, / кто больше не может!
Вместе / выйдите / и идите!»
Далее назывались те, кто поведёт этих «всех вышедших» (слова были выделены крупным шрифтом):
«МЕСТЬ – ЦЕРЕМОНИЙМЕЙСТЕР,
ГОЛОД – РАСПОРЯДИТЕЛЬ.
ШТЫК / БРАУНИНГ. / БОМБА».
Потом (на трёх страницах) следовал рассказ о советской стране, которая голодала, мечтая:
«Досыта наесться хоть раз бы ещё!»
Но, по словам автора поэмы, Россия голодает совсем не потому, что её захватили неумелые большевики. Не потому, что большевики не могут (не умеют) обеспечить народ пропитанием. Страна, оказывается, голодает потому, что британский премьер Ллойд-Джордж, глава французов Клемансо и американский президент «Вильсон, заплывший в сале», подписали «договора в Версале». Эти «договора» (мирные договоры, прекратившие войну с Германией), по мнению «безвестного» поэта, направлены против России, объявившей себя страной рабочих и крестьян. Поэтому от имени всех россиян автор и восклицал:
«О-о-гу!/ Нам тесно в блокаде-клетке!..
Пропала Рассеичка! / Загубили бедную.
Новую найдём Россию. / Всехсветную!
Идё-ё-ё-ё-ё-м!»
Этот поход, как утверждал автор «150 000 000», должен был стать победоносным:
«Мы / тебя доканаем, / мир – романтик!»
И вновь звучали призывы (сначала – Ульянова-Ленина, а затем – футуристический):
«… всех миров богатство прикарманьте!
Стар – убивать. / На пепельницы черепа!»
Возглавить это стапятидесятимиллионное воинство поэма призывала некое божество:
«… боже не Марсов, / Нептунов и Вег,
боже из мяса – бог-человек!
Звёздам на мель / не загнанный ввысь,
земной / между нами / выйди, / явись!»
Подобного «бога-человека», указывающего людям путь к грядущему счастью, Маяковский уже описал в «Мистерии-буфф», назвав его «Человеком просто». И даже сам сыграл его в первую октябрьскую годовщину Он призывал к себе «нечистых», искавших спасения от революционного потопа, такими словами:
«Ко мне – / кто всадил спокойно нож
и пошёл от вражьего тела с песнею!
Иди, непростивший! / Ты первый вхож
в царствие моё небесное».
Новая поэма звала сто пятьдесят миллионов российских граждан объединиться и отправиться за океан, чтобы потопить в крови, уничтожить капиталистическую Америку:
