омлет».
Я так и сделала. Представила себя в другом месте, хотя до омлета дело не дошло – мне просто не хотелось думать о еде. Но у меня не получилось полностью перенестись в это другое место, как получалось, когда мать говорила или делала обидные вещи. Однако свое тело я покинула. С тех пор в течение многих десятилетий секс был для меня чем-то, чем я занималась, потому что так было «надо» и нельзя было отказать; он вызывал у меня только равнодушие, да и могло ли быть иначе, и я отшучивалась, чтобы сгладить серьезность произнесенных фраз, например, «пожалуйста, не делай мне больно». Даже после пережитых в детстве сексуальных домогательств я не чувствовала себя такой грязной и виноватой, как после секса с мужем. Решив выйти за Мехди, я солгала себе и отчасти предала свои идеалы, став именно такой женщиной, какой совсем не хотела становиться. К чему было теперь восхищаться Рудабе и Фаррохзад?
В первый визит к отцу после медового месяца я надела темные очки и отказалась их снимать, а потом долго носила их даже в помещении. Мне было очень стыдно. Этот стыд прошел лишь много лет спустя.
Глава 19. Супружеская жизнь
В сентябре, когда мы приехали в Норман, где я поступила на первый курс университета Оклахомы, а Мехди заканчивал факультет электронного машиностроения, меня ждало много сюрпризов. Мехди не потрудился объяснить мне некоторые вещи: например, что четыре года прожил с американкой, и все думали, что она его жена. Я всегда презирала мужчин, которые учились за границей, сожительствовали с американками и получали удовольствие не только от сексуальных отношений, но и от близости, которой у них просто быть не могло с лупоглазыми девственницами, на которых они потом женились. Однако они и не думали жениться на своих американских наложницах, потому что, выражаясь словами моей матери, «одно дело любовница, а другое – жена». Я никогда не считала себя той самой лупоглазой иранской девственницей, и мне от этого стало только хуже.
Первые сильные разногласия случились из-за денег. Мехди был одержим материальными ценностями и не верил, что у моего отца не было где-то припрятано огромное состояние, которое тот украл из общественной казны. Наконец папе пришлось предъявить отцу Мехди финансовый отчет, из которого следовало, что он не только не расхищал огромных сумм, но и с момента заключения в тюрьму жил на средства, которые одолжил у брата. «Генерал Мазхари извинился и даже прослезился после нашего с ним разговора», – писал отец в дневнике после этой беседы. Отчасти претензии моих новых родственников можно было понять. Мать согласилась частично оплачивать мои расходы на жизнь, но это ей не нравилось, и она никогда не присылала деньги вовремя, чем существенно усложнила мое существование.
Два раза в неделю, а то и чаще, Мехди играл в покер и иногда задерживался до утра. Он заставлял меня красить волосы в черный, каждую неделю ходить в парикмахерскую (женщина должна всегда прекрасно выглядеть), запретил курить и пить (от женщин не должно пахнуть табаком и спиртным). Сам он, естественно, делал и то, и другое. Однажды я разговаривала с подругой, и та налила мне бокал вина; я взяла его, а Мехди подошел, взял у меня из рук бокал и вылил вино в раковину. Он предупреждал, что ревнив, и вскоре я выяснила, что он не лгал. Никакого пистолета под подушкой у него, разумеется, не было, но, когда я пришла в библиотеку с однокурсником, он закатил скандал.
На фотографиях того периода я весело танцую с мужем; иссиня-черные волосы уложены в идеальную прическу. Кто эта женщина? Я будто создала для себя параллельную личность и с любопытством и недоумением наблюдала за ней со стороны. Странные привычки, что появились у меня вскоре после медового месяца, – например, носить темные очки в помещении, будто я была шпионкой, скрывающей свое истинное «я», а может, чувство вины, – вскоре стали частью моей личности. Я писала себе записки, они сохранились до сих пор: «Не уязвляй его гордость, постоянно споря с ним»; «если не соглашаешься, сперва скажи ему что-нибудь приятное и уже потом высказывай свое мнение»; «не насмехайся над его идеями и не ругайся с ним всякий раз, когда он уходит играть в покер». Идеальные советы, прямо как из журнала для образцовых домохозяек. Правда, я никогда сама себя не слушала.
Я терпеть не могла торчать в углу чьей-то гостиной в компании сплетничающих женщин, пока мужчины играли в покер до семи утра. Мне докучали идеи Мехди, мне казалась дурацкой его привычка ездить на машине с шофером в черных перчатках, и если он надеялся, что в нашей семье носить брюки будет только он, его ждало разочарование.
Несмотря на свои благочестивые записки самой себе, я не стала идеальной женой для Мехди, такой, какой он хотел меня видеть. Старалась, но не стала. На моем прикроватном столике всегда лежал томик стихов Форуг Фаррохзад «Второе рождение». Она стала моим кумиром вместо Рудабе. Я подчеркнула несколько строк из стихотворения «Зеленая иллюзия», рассказывающего о женщине, которая сидит у окна и наблюдает, как жизнь идет своим чередом. Первую строчку я подчеркнула несколько раз.
Весь день я проплакала в зеркале.
Весь день смотрела
Своими настоящими глазами
В те тревожные, испуганные, лживые,
Что убегали
И прятались за дверью век.
Форуг изображала себя как близкую, но пугающую незнакомку, глаза, смотрящие на саму себя с укоризной, критикой и осуждением. Этот образ стал моей идеей фикс. Форуг отвергла семейную жизнь, бросила мужа и ребенка, пренебрегла стабильностью замужества. Она сделала непростой, но неизбежный выбор, и не гордилась собой, а мучилась от чувства вины. Она считала свой триумф женской эмансипации отчасти «подделкой, бумажной короной».
Форуг верила, что оставаться в браке без любви грешно, но уход из дома и отказ от обязанностей привел к чувству вины и одиночеству. В «Зеленой иллюзии» и другом стихотворении – «Ужасное лицо» – она говорит о другом «я», том, что отражается в зеркале и смотрит на нее обвинительно, без капли сочувствия. Позже я узнала, что у образа двойника в зеркале есть литературный предшественник: он также встречается в стихах Жалех Аламатадж, домохозяйки, жившей почти на два поколения раньше Фаррохзад. Ее вынудили выйти за мужчину вдвое ее старше; тот вызывал у нее физическое отторжение. В своих стихах она изобличала лицемерие религии, браки без любви, потраченные понапрасну жизни. Она прятала их меж страниц
